И.В. Бестужев-Лада

Социальное прогнозирование. Курс лекций. Часть 1

(Бестужев-Лада И.В. Социальное прогнозирование. Курс лекций.— М.: Педагогическое общество России 2002. — 392 с.)



Часть 1

ИСТОРИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ
И РАЗВИТИЯ СОЦИАЛЬНОГО
ПРОГНОЗИРОВАНИЯ

Лекция 1

РАЗВИТИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О БУДУЩЕМ
НА РАННИХ СТАДИЯХ СУЩЕСТВОВАНИЯ
ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. ПРЕЗЕНТИЗМ
ПЕРВОБЫТНОГО МЫШЛЕНИЯ

Некоторые ошибки в теории и практике прогнозирования представляют собой, по сути дела, рецидивы подходов, характерных для прошлого, — подходов, несостоятельность которых доказана исторической практикой и преодолена в ходе последующего развития науки. Неудовлетворительное знание истории предмета отрицательно сказывается на работе теоретика прогнозирования — прогностика и разработчика прогнозов — прогнозиста. Вместе с тем в концепциях прошлого содержалось немало поучительного и полезного для разработки прогнозов и в современных условиях.

Все это делает необходимым более основательное знакомство с опытом минувших времен. Однако история развития представлений о будущем, включая предысторию и историю развития концепций будущего Земли и человечества, историю развития теории и практики собственно прогнозирования, — слишком обширная и сложная тема, выходящая далеко за рамки нашего курса, чтобы ее можно было изложить здесь хотя бы в общих чертах. Ограничимся поэтому краткой исторической справкой.

Данные археологии и этнографии показывают, что первобытное мышление лишь после долгого развития выработало представления о прошлом и (гораздо позднее) о будущем как о чем-то отличном от настоящего. На ранних стадиях развития общества проблема изменений во времени, видимо, вообще не осознавалась. Даже более позднее представление о цепи событий как о причинно-следственном логическом процессе было довольно смутным. По сути, время существовало только одно — настоящее. Затем к нему добавилось другое — не прошлое или будущее, а просто “другое”, отличное от настоящего, в котором действовали герои мифов и разные сверхъестественные силы. Но и в это мифическое время жизнь была похожа на окружающую, как две капли воды. Сказывался своеобразный презентизм первобытного мышления: прошедшее и будущее мыслились в большей или меньшей степени (в зависимости от уровня развития мышления) подобными настоящему. Именно поэтому можно было легко “предсказывать” будущее и даже “воздействовать” на него с помощью магии.

Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов, когда прогнозист по инертности мышления “пугается” чересчур радикальных, с его точки зрения, выводов и стремится представить будущее в виде чуть-чуть приухудшенного или приулучшенного настоящего без каких-либо существенных качественных перемен. Часто его подталкивает к этому психологический эффект так называемой футурофобии, заключающейся в том, что человеческая психика крайне раздражительно реагирует на любую “картину будущего” (впрочем, и прошлого тоже, хотя и в меньшей степени), существенно отличную от настоящего. Такая картина вызывает, как правило, инстинктивно негативное отношение, и в результате будущее обычно предстает как несколько идеализированное настоящее.

Эти особенности человеческой психики и мышления, унаследованные от далекого прошлого, теоретику и практику прогнозирования необходимо постоянно иметь в виду — прежде всего при опросах экспертов, а тем более населения.

Прежде чем человек обнаружил, что существует “иное время” — время, не тождественное настоящему, ему пришлось задуматься над возможностью “иного мира” — мира, не тождественного окружающему, куда “уходят” усопшие. Лишь потом совершился переход к конструированию “иного мира в ином времени” — “иного будущего”. Этот процесс шел по трем основным направлениям: религиозному, утопическому, философско-историческому.

Наша исследовательская группа впервые столкнулась с этим явлением не в теории, а на практике более 30 лет назад, при зондажных опросах населения и экспертов по ходу изыскательского проекта “Прогнозирование социальных потребностей молодежи”. Цель проекта в своей теоретико-методологической и методико-технической части — отработка социологических методов прогнозирования социальных явлений, так сказать, на стыке прогностики и социологии, в те времена в значительной мере чуждых друг другу. Социальные потребности были выбраны предметом исследования потому, что позволяли вести одновременно и поисковые, и нормативные прогнозные разработки. Что касается объекта исследования, то в качестве такового фигурировала молодежь, и это было сделано не только потому, что, как теперь принято говорить, спонсором проекта выступал ЦК ВЛКСМ, но и прежде всего потому, что молодежь представлялась наиболее динамичной (в мировоззренческом отношении) социальной группой. Сопоставляя ответы учащейся рабочей молодежи и молодой интеллигенции, мы надеялись гораздо больше узнать об ожидаемых и желательных изменениях в потребностях людей, чем если бы опрашивали респондентов среднего и тем более пожилого возраста, установившиеся стереотипы мышления которых могли затруднить их мысленное “путешествие в будущее”, необходимое для ответа на вопросы о грядущих изменениях в потребностях.

К нашему удивлению, ответы молодых респондентов на вопросы прожективного характера (типа “как бы вы отнеслись к такому-то изменению привычного положения вещей”) почти всегда свидетельствовали о том, что опрашиваемые автоматически переносили даже в отдаленное будущее современное положение вещей, лишь с некоторыми желательными количественными изменениями (побольше привычная жилплощадь, разнообразнее и дешевле продовольственные продукты и промышленные товары, доступность путевки в дом отдыха, одна, а еще лучше две автомашины каждому желающему и т.п.). Любые возможные радикальные изменения в образе жизни (допустим, минимизация моторного транспорта при обязательной пешеходной доступности мест работы, покупок и развлечений либо 20-часовая рабочая неделя с использованием остальных 20-ти часов нынешней рабочей недели на непрерывное образование, на помощь учителю во внеклассной работе, на заботу о больных в лечебных учреждениях, на организацию содержательного досуга, на работы по охране окру-6жающей среды — разумеется, при соответствующем уровне производительности труда) почти всеми опрашиваемыми встречались с недоумением и категорически отвергались с порога.

Вообще-то такой результат предусмотрен теорией прогнозирования и носит название “рецидивы презентизма первобытного мышления”. Дело в том, что установлено: первоначально человек долгое время полностью отождествлял настоящее и будущее, т.е. рассматривал любое будущее как бесконечно продолжающееся без каких-либо существенных изменений настоящее (а раньше для него вообще не существовало прошлого, настоящего и будущего, все было, как и у животных, так сказать, “сиюминутно”). Доказано, что было бы преувеличением утверждать, будто современный человек в данном отношении очень далеко ушел от своего первобытного предка. Нет, он склонен представлять сколь угодно далекое прошлое или будущее в привычных для него чертах настоящего. Давно выяснено, что даже любая фантастика — это всего лишь разные комбинации разных черт привычного земного, и никогда ничего больше. Даже такие порожденные воображением человека “потусторонние миры”, как рай или ад, — всего лишь упрощенная проекция представлений о “хорошей жизни” или о “страданиях”, как они складывались на основе жизненного опыта в те или иные века. Поговорите о будущем, скажем, о мире XXI века со старшеклассником, студентом, даже с научным работником (не специалистом по прогностике) — скорее всего, вы получите зеркальное отображение нынешнего дня, возможно, чуть идеализированного или, напротив, несколько драматизированного, только и всего. Словом, получите “презентизм”.

Опыт показывает, что “презентизм” проходит по мере знакомства с прогностической или хотя бы научно-фантастической литературой. Вот почему современные респонденты, если можно так сказать, гораздо менее “презентичны”, чем 30 лет назад.

Удивил в ответах респондентов не ожидавшийся “презентизм”, а нечто другое. При попытке опрашивающего ввести респондента в непривычный мир “иного будущего” почти во всех случаях наблюдалось категорическое неприятие любого будущего, качественно отличного от настоящего. И чем явственнее, радикальнее было качественное отличие — количественное воспринималось довольно легко, — тем категоричнее было неприятие, враждебное отношение. Такая позиция была четко зафиксирована и по рабочей, и по учащейся молодежи, а также по молодым научным сотрудникам (подчеркнем, что опрос проводился в Дубне — элитном научном городке тех времен: более отзывчивую по части проблем будущего, достаточно широкую аудиторию трудно было отыскать). Словом, опрос оказался безрезультатным, и мы вынуждены были от него отказаться.

Попытались компенсировать провал с зондажным опросом “простых” респондентов таким же опросом экспертов — научных работников, которым по роду своей работы положено заглядывать в будущее (напомним, что 30 лет назад современная прогностика в СССР, полулегализованная лишь в 1966 г. и полностью разгромленная, вместе с остальными общественными науками спустя несколько лет, со вступлением страны в период застоя, переживала этап становления, продолжающийся, впрочем, по сию пору, и прогностическая грамотность даже научных работников, не говоря уже ни о ком другом, была близка к нулевой). Мы отдавали себе отчет в обычной консервативности мышления ученых, делали скидку на возраст, точнее, на “возрастную ностальгию по прошлому”, столь часто встречающуюся у людей пожилого и даже отчасти среднего возраста, к каковым относились, разумеется, все опрашиваемые эксперты — молодых экспертов, как известно, у нас вообще не бывает, поскольку почти все ученые до 33 лет, а в некоторых отношениях и до 40 лет (кроме ничтожного процента успевших защитить докторские диссертации) совершенно неоправданно относятся к категории “молодых ученых”, родственных аспирантам и студентам. Но все же ожидали ответов, отличных от ответов обычных респондентов.

И действительно, там, где дело касалось текущих проблем, наблюдаемых процессов настоящего, эксперты неизменно оказывались на высоте, выгодно отличаясь от “простых” респондентов. А вот там, где речь шла об “ином будущем”, ответы тех и других были неотличимы. Тот же рецидив презентизма и такое же категорическое неприятие любого навязывания “иного будущего”. Поначалу показалось, что неудачно подобран состав экспертов. Его меняли на пилотаже дважды — и с тем же результатом. Правда, обнаружилось, что если достаточно долго “вводить в будущее” достаточно квалифицированных экспертов, то происходит их как бы “самообучение” и они мало-помалу начинают глубже разбираться в перспективах рассматриваемых явлений. Но, во-первых, у нас не было времени, чтобы создавать в экспертной группе подобную атмосферу достаточно долго. Во-вторых, даже при успехе подобного предприятия это была бы, по существу, уже качественно иная, так сказать, искусственно созданная нами самими экспертная группа, вовсе не отражающая существовавший в. то время уровень и характер экспертных оценок по рассматриваемой проблематике.

Заметим еще раз, во избежание недоразумений, что дело происходило более 30 лет назад. С тех пор очные и заочные, индивидуальные и коллективные опросы экспертов для целей прогнозирования стали сравнительно обыденным явлением, прогностическая грамотность экспертов несказанно повысилась, и сегодня, возможно, такой же опрос мог бы в какой-то мере удасться. Но 30 лет назад опрос экспертов полностью провалился, и мы не уверены к тому же, что даже при усложнении опросника на должной высоте оказались бы сегодняшние эксперты, причем вовсе не из-за недостаточного уровня своей квалификации. Заметим также, во избежание недоразумений с Дубной, что пилотаж проводился с московскими экспертами наивысшей авторитетности в те времена.

Как известно, отрицательный результат в научных исследованиях — тоже своего рода положительный результат, запрещающий другим повторять ошибку, заведомо ведущую к неудаче, и заставляющий искать другие пути решения проблемы. В частности, наша исследовательская группа, подключив социальных психологов, нашла удачный выход из положения. Вместо безрезультатных “лобовых” прожективных опросов мы прибегли к психологическим тестам, специально модифицированным для нужд социологического исследования прогностической направленности, к квалиметрическим оценкам полученных результатов, позволившим дать общие трендовые оценки ожидаемых и желательных изменений в социальных потребностях нашей молодежи, а экспертам отвели более подобающую им роль аналитиков полученных результатов, с целью уточнения их и углубления необходимой интерпретации. Результаты исследования обобщены в серии препринтов ИСИ АН СССР середины 70-х годов и в заключительной коллективной монографии того же наименования, с которой нетрудно ознакомиться.

Но данное исследование имело и еще один, так сказать, побочный результат. Оно заставило глубже задуматься о причинах и особенностях категорического неприятия “иного будущего” всеми почти нашими респондентами, не исключая и экспертов. Проблема неоднократно обсуждалась на семинарах. Была изучена дополнительная литература. В результате родилась концепция “футурофобии” — органического неприятия человеком без специальной прогностической подготовки любого представления о качественно ином будущем, расходящемся с привычным ему настоящим. Об этой концепции бегло упоминалось в других научных работах по прогностике, но не было практической возможности уделить ей должное внимание, да вряд ли это было и осуществимо во времена застоя.

Не собираемся мы посвящать данной концепции и настоящую работу. Однако при разработке проблемы прогнозного обоснования нововведений разговора о “футурофобии” не избежать. Если этот эффект вне всякого сомнения негативно сказывается на целеполагании, планировании, пред- и постплановом программировании, проектировании, текущих управленческих решениях, не носящих инновационного характера, то на нововведениях, по самому их характеру, он сказывается самым губительным, катастрофичным для них образом. И если “эффект футурофобии” обязательно необходимо учитывать в целевых, плановых, программных, проектных и организационных прогнозах, обслуживающих соответствующие формы конкретизации управления, то в инновационном прогнозировании он является, можно сказать, одним из основополагающих моментов — в принципе таким же, как “эффект Эдипа” в технологическом прогнозировании, о котором нам предстоит не раз говорить в последующем, — так что без его учета всякая попытка прогнозного обоснования любого сколько-нибудь существенного нововведения, по нашему убеждению, с самого начала будет почти наверняка обречена на провал, тем более — в социосфере.

Вот почему мы начинаем рассмотрение теоретических вопросов прогнозного обоснования социальных нововведений именно с данного феномена в общественном сознании. Все 40 000 лет существования рода гомо сапиенс (по некоторым данным, даже намного больше) человеческое общество пребывало в состоянии, разительно отличающемся от современного нам. Оно именовалось матриархатом, затем патриархатом, отдельные стадии его развития называли дикостью, варварством, цивилизацией, их подразделяли на несколько общественно-экономических формаций и множество разновидностей общественного строя. Однако, при всех различиях, первобытную общину и, скажем, английскую, германскую, французскую деревню XVIII века, русскую деревню XIX — начала XX века, латиноамериканскую, азиатскую, африканскую деревню первой половины XX в. (отчасти включая малые города и окраины крупных) объединяла исчезнувшая или исчезающая ныне на глазах жесткость, стабильность, если можно так сказать, окостенелость общественных порядков. Из этого состояния крупный английский город, а за ним и малый город, а за ним и деревня начали мало-помалу выходить лишь с конца XVIII столетия, французские — лишь на протяжении XIX столетия, другие западноевропейские и японские — лишь со второй половины XIX — начало XX столетия, русские — лишь со второй половины XX столетия, а в латиноамериканских, азиатских, африканских странах этот процесс только-только начинает развертываться.

Достаточно напомнить (впрочем, об этом говорилось не раз, в том числе и в наших работах), что в конце 20-х годов, т.е. всего 70 лет назад, 82% населения Советского Союза проживало в сельской местности, а еще 10—12% — в таких же, как и там, избах, хатах, саклях малых городов и по окраинам больших. В совокупности это составляло более девяти десятых населения страны. И даже к середине 50-х годов, т.е. всего лишь полвека назад, соответствующие пропорции составляли 55% и все те же 10—12% (до начала массового строительства “пятиэтажек”) — итого более двух третей, подавляющее большинство. Да и из оставшейся трети подавляющее большинство были выходцами из все тех же изб, хат, саклей, с той же социальной психологией, с тем же, в общем и целом, отношением к окружающей действительности. Для всех этих людей было характерно подавляющее господство сложной семьи старого типа с сильнейшими пережитками бытовой патриархальности, со всеми характерными чертами традиционного сельского образа жизни, который ныне всюду сменяется современным городским.

Состояние, предшествовавшее последнему, было сложным. Его нельзя однозначно оценивать, как “худшее”, “более примитивное”, “менее развитое” и т.п. Оно попросту качественно отличалось от современного, причем в нем автоматически решались многие социальные проблемы, трудно разрешимые сегодня. Однако оно в настоящее время полностью перестало соответствовать уровню научно-технического прогресса, уровню производительности труда, связанному с этим уровню возможностей и соответствующему уровню запросов людей. Короче говоря, оно перестало соответствовать условиям жизни и на этом основании отошло или отходит в прошлое.

Здесь вряд ли уместно, да и нет возможности описывать все стороны состояния, предшествовавшего современному. Но на одной стороне придется остановиться специально, поскольку она непосредственно относится к предмету нашего изложения. Речь идет об исключительно высокой сопротивляемости любым нововведениям, что обусловливало столь же высокую стабильность общества, преемственность господствовавших в нем порядков, длительное время переходивших от поколения к поколению почти без изменений. И хотя в общем и целом, если брать историю человечества за последние несколько тысяч лет или, если угодно, за последние несколько веков, четко прослеживается тенденция постепенного нарастания масштабов и темпов изменений, или, если можно так сказать, ускорения социального времени людей, причем на протяжении XIX — первой половины XX в. ускорение шло все сильнее, — эти изменения, даже в течение предыдущих полутора веков, не идут ни в какое сравнение с теми, которые произошли по нарастающей за послевоенные полвека.

По многим важным параметрам, начиная с топливно-энергетической и материально-сырьевой базы, промышленности, строительства, сельского хозяйства, транспорта, связи и кончая семейными, вообще межполовыми отношениями, молодежным образом жизни, формами проведения досуга, манерой одеваться и т.д., в жизни людей за последние десятилетия произошло намного больше, значительнее и масштабнее нововведений, чем за любой предшествующий период истории человечества, включая бурные революционные эпохи. Между тем именно в предшествующую эпоху сложились господствующие и сегодня стереотипы в сознании людей, в том числе и стойко негативные по отношению к любым нововведениям. Это составляет сложнейшую и очень острую социально-психологическую проблему отношения к нововведениям по сей день.

Попробуем отыскать истоки высокой сопротивляемости в человеческом сознании практически почти любым нововведениям. На наш взгляд, первопричины коренятся в относительно низком, вплоть до самых недавних пор, уровне развития производительности труда и проистекающей отсюда необходимости крайнего напряжения сил, чтобы обеспечить себе прожиточный минимум, не погибнуть. Напомним, что тяжелый физический труд взрослых, причем большей частью отталкивающе монотонный, доходил до 16 и более часов в сутки — предел человеческой выносливости на протяжении сколько-нибудь длительного времени. Сегодня труд такого характера и продолжительности в развитых странах мира, в том числе и у нас, свойствен лишь тем рабочим или служащим, которые имеют значительные приусадебные участки с домашним скотом и птицей, что заставляет их как бы удваивать свой рабочий день, а также работающим матерям с малолетними детьми, если на мать целиком падает груз обслуживания всей семьи, причем в обоих случаях трудовая нагрузка рассматривается как непомерная. А сравнительно недавно такое было для основной массы людей скорее социальной нормой, чем исключением. В меньшей степени, но тоже значительно доставалось подросткам и даже детям, начиная с шести-семи лет, а также престарелым с ограниченной трудоспособностью.

Добровольно такую тяготу вряд ли бы кто-либо взвалил на свои плечи. Любые импровизации, особенно у подрастающих поколений, как это нетрудно видеть и сегодня, скорее всего отражали бы стремление тем или иным образом уменьшить трудовую нагрузку, что было чрезвычайно опасно в смысле выживаемости семьи. Вот почему, как можно предполагать, на протяжении длительного времени выработались довольно устойчивые шаблоны-стереотипы каждой трудовой операции по критерию наибольшей эффективности последней, вплоть до мельчайших деталей, отступление от чего считалось предосудительным. Правда, иногда в стереотипах отдельных трудовых приемов наблюдается как бы отход от критерия эффективности. Однако, при ближайшем рассмотрении, подобного рода “послабления” на поверку почти всегда оказываются необходимой релаксацией, разрядкой, чтобы снять чрезмерное напряжение и в конечном счете добиться максимального эффекта на всем протяжении трудового дня или любой его половины. Лишь иногда такие отклонения носят случайный, иррациональный характер, большей частью связанный с теми или иными религиозными обрядами. Во многих отношениях на протяжении длинного ряда веков стереотипы организации труда были доведены до уровня самых настоящих ритуалов, в результате чего многие трудовые операции, идущие из глубины веков, напоминают скорее театральное действо.

Аналогичные стереотипы-ритуалы, по критерию эффективности операций, выработались в сфере быта и досуга, но тут элемент иррациональности, диктуемый разными сторонами образа жизни, начиная с верований или заимствований и кончая местными импульсами случайного характера, намного значительнее.

Со временем шаблоны-стереотипы-ритуалы труда, быта, досуга органически встроились в систему традиций, обычаев, нравов того или иного народа, порою даже той или иной местности. На них наложился диктат всемогущего в тех условиях общественного мнения окружающих, положительно оценивавшего строгое следование сложившимся порядкам и жесточайше преследовавшего — до побоев, травли и изгнания включительно — малейшее отступление от них.

В социальный механизм закрепления сложившихся стереотипов сознания и поведения включалась система социальных потребностей личности, и прежде всего потребность в самоутверждении, т.е. в уважении со стороны окружающих, и на этом основании в самоуважении. Как известно, эта потребность наисильнейшая, когда удовлетворены фундаментальные потребности в самосохранении (питание, здоровье и т.д.), а зачастую даже временами отодвигает последние на второй план. И коль скоро самоутверждения легче всего достичь, скрупулезно следуя сложившимся стереотипам и решительно осуждая всякое отступление от них, нетрудно представить себе, какой истовой может быть убежденность в неприятии каких-либо нововведений, каким воинствующим — стремление не допустить их.

У всех нас на памяти более чем тридцатилетняя война с женскими брюками, не закончившаяся и до сих пор на некоторых последних “бастионах” ревнителей старого. Хотя, казалось бы, это не бог весть какое важное нововведение, тем не менее оно может служить знакомым каждому типичным примером отчаянного движения сопротивления, в котором приняли активное участие не только подавляющее большинство мужчин, но и почти все женщины пожилого возраста, большинство женщин среднего возраста и даже часть женщин молодого возраста, не исключая известной части девушек и девочек-подростков. Провал столь мощного “движения сопротивления” убедительно доказывает не только неодолимость нововведения, когда работает постепенно набирающий силу социальный механизм его реализации (мы остановимся на нем подробнее в своем месте), но и абсолютную необходимость подобного механизма, чтобы нововведение не было подавлено в зародыше почти неизбежной вначале негативной реакцией на него.

Ясно, что при таком умонаправлении в обыденном сознании не мог не закрепиться устойчивый стереотип неприятия практически любого “иного будущего”, как мы уже говорили, стремление уподобить до мелочей любое сколь угодно далекое прошлое или будущее привычному настоящему. В свою очередь, раз возникнув, подобный стереотип уже чисто дедуктивно отметал с порога любые нововведения, так что эффект неприятия нового многократно усиливался.

Очерченное умонастроение изначально обрекало человеческую мысль на застой и в зародыше отталкивало идеи, способные породить нововведения. Если бы в обществе существовали одни лишь эти силы, оно неизбежно было бы обречено на стагнацию и быструю погибель. К счастью, однако, мы знаем, что для человеческой личности характерна потребность в самоутверждении не только путем слепого следования сложившимся стереотипам, но и путем реализации социальных потребностей в успехе своей деятельности, в достижениях, в непрестанном улучшении, рационализации труда, быта, досуга, всех условий жизни и форм жизнедеятельности, в новизне, оригинальности своей деятельности, а также в творческом труде, в лидерстве, в критике деятельности других, в новых знаниях и т.д. Когда обе эти противоположные силы более или менее взаимно уравновешивают друг друга, катастрофического коллапса не наступает, но и интенсивность нововведений близка к нулевой, что мы и наблюдаем на всем протяжении человеческой истории, вплоть до самых недавних времен. Ныне инновационные силы делаются все мощнее, в результате — соответствующий сдвиг в сторону нарастания темпов и масштабов нововведений.

Заметим, что энергичными носителями инновационных сил, по причине самого характера нововведений, почти всегда является относительное меньшинство населения, зачастую всего лишь отдельные личности или даже только одна-единственная личность. (В принципе инновационный потенциал в той или иной степени свойствен каждому или почти каждому человеку, но почти у всех он подавляется господством привычных стереотипов, о которых мы упоминали выше.) И если сегодня один новатор или ничтожная горстка новаторов все чаще оказываются в состоянии свернуть гору рутины и “пробить” свое новшество, то только потому, что они опираются на инновационные механизмы — рычаги реализации нововведений.

Существует и еще одна сторона органического неприятия нововведений обыденным сознанием, переходящего в близкое к инстинктивному отвращение ко всякому “иному будущему”. Это сторона, по нашему мнению, связана с историческим опытом человечества, каковой недвусмысленно свидетельствует: на всем протяжении истории человеческого общества, с древнейших времен до наших дней на сто или даже тысячу благих идей, сулящих разные блага в случае реализации соответствующих нововведений, обычно лишь одна оказывается действительно конструктивной, да и то не так, как представлялось ее первоначальному генератору, а так, как это объективно реализовалось впоследствии, зачастую очень непохоже, порой прямо противоположно замыслу инициатора. Что ж, таков путь прогресса. Что касается остальных, то они на поверку оказываются либо пустоцветными, нереальными, либо, что еще хуже — социально опасными, вредными, гибельными, теми самыми благими намерениями, которые, как известно, ведут в ад.

Наиболее яркий пример — история социалистической мысли со времен Возрождения до наших дней.

Если уподобить человеческие представления своего рода “популяциям идей”, то рутинные мысли окажутся схожи с “нормальными особями” подобной популяции, а новаторские — с мутантными. И чем оригинальнее идея — тем отвратительнее представляется “мутант” нормальным особям, причем их отвращение к нему вполне рациональное, поскольку скорее всего или чаще даже почти наверняка мутант — всего лишь урод, потомство которого, если дать ему расплодиться, может привести к гибели соответствующую популяцию. Разве не в точности так же относимся мы к уродам и дебилам, разве не опасаемся гибельной для человечества опасности их размножения?

Однако столь же хорошо известно, что мутация (не всякая, конечно, а оптимальная для изменившихся условий) — двигатель прогресса. И если бы не мутация, органический мир нашей планеты так и застрял бы на уровне каких-нибудь одноклеточных водорослей, а то и на еще более примитивном. Во всяком случае, без мутации человеку было ни за что не произойти ни от обезьяны, ни от кого бы то ни было еще.

И все же, как мы только что указали, почти всякий мутант — урод, грозящий гибелью. Поэтому, на всякий случай, отношение ко всем мутантам — активно негативное. Тот самый сперматозоид, который оплодотворит яйцо, должен очень постараться, чтобы опередить других и доказать тем самым свои наилучшие генетические свойства, способные передаться по наследству. По этой, довольно яркой, на наш взгляд, аналогии та идея, порождающая нововведение, которая действительно не гибельна, а позитивна, конструктивна, должна обязательно пройти возможно более суровый искус, выдержать испытание на закалку, на неприятие. И если успешно преодолеет — значит, жизнеспособна. А если нет — значит, нежизнеспособна.

Подобная философия очень огорчительна для новаторов, поскольку предполагает для большинства из них скорбный путь Иисуса Христа (тоже несшего, как известно, весьма значительные нововведения, причем, как оказалось, не только для своего времени). Но что же делать? Если даже в суровой атмосфере неприятия нового то и дело пробивают себе дорогу нововведения идиотические, разрушительные, гибельные (примеров несть числа: вспомним хотя бы все более легко доступные разновидности наркотиков), то нетрудно представить себе, что произошло бы, если бы человечество встречало “на ура” любые предлагаемые нововведения, так сказать, с порога.

Впрочем, история нашей страны на протяжении ряда последних десятилетий явила миру достаточное количество ярчайших примеров, что именно происходит, когда едва родившееся нововведение без малейшего критического восприятия встречают бурей аплодисментов, переходящих в овации. Так что здесь дальнейшие комментарии излишни.

Два вывода проистекают из только что описанного нами феномена “футурофобии” в обыденном сознании:

1. “Футурофобия”, в известном смысле, играет положительную роль для отбраковки идей (обычно — подавляющего большинства почти всех идей той или иной направленности), способных привести к порождению нововведений опасных, гибельных для общества. И поскольку инновационные силы сегодня значительно мощнее, все чаще успешно одолевают спасительный для общества “эффект футурофобии”, необходимы искусственные механизмы, имитирующие его, для “испытания на прочность”, точнее, на конструктивность каждого нововведения. В этих механизмах важную роль призваны сыграть различные способы “взвешивания” последствий намечаемых или реализуемых нововведений.

2. “Футурофобия”, если пустить дело на самотек, предоставить событиям развиваться стихийно, все еще достаточно сильна, чтобы подавить любое в принципе нововведение, причем отнюдь не исключено, что подавлено будет как раз конструктивное, позитивное и тем самым открыта дорога для опасного, гибельного. Таким образом, и с данной стороны необходимы искусственные механизмы, не позволяющие рутинному мышлению пресечь конструктивное нововведение в зародыше. Для этого нужно, во-первых, научиться отделять плевелы от зерен, т.е. потенциально конструктивные нововведения от потенциально разрушительных для общества. Во-вторых, нужно научиться уберегать нарождающееся конструктивное от обычно господствующего рутинного. В обоих случаях “взвешивание” позитивных и негативных последствий также способно сыграть благотворную роль при одном условии: при четких теоретических установках, учитывающих сложный диалектический характер “эффекта футурофобии” в обыденном сознании.

Лекция 2

РЕЛИГИОЗНЫЕ, УТОПИЧЕСКИЕ
И ФИЛОСОФСКО-ИСТОРИЧЕСКИЕ КОРНИ
ТЕОРИИ ПРОГНОЗИРОВАНИЯ

Формирование представлений о будущем находилось в тесной связи с эволюцией первобытной мифологии от примитивных мифов-сказок, фантастически истолковывавших наиболее простые явления природы, к мифам, объясняющим установление родовых нравов и обычаев, затем происхождение людей и мира в целом, а также судьбу умерших. На этой основе сформировались самые древние из существующих — религиозные концепции будущего.

Помимо сравнительно примитивных концепций такого плана, которые либо не дожили до наших дней, либо не имеют значительного распространения, выделяются две, связанные с существующими мировыми религиями:

а) сложившаяся в I тысячелетии до н.э. и более развитая индуистско-буддистско-джайнистская концепция, согласно которой история представляется в виде постоянной смены циклов регресса (охватывающих миллионы лет) — от “золотого века” к “концу света”, затем “сотворения нового мира”, вновь регресса и т.д. без конца. Счастливое будущее с таких позиций видится в том, чтобы “добродетельным поведением” избавиться от бесконечных “перевоплощений” души после смерти, от этого вечного “коловращения” мироздания и попасть в “нирвану” — качественно иное состояние, при котором отсутствуют и желания, и страдания. Такие взгляды характерны для современной религиозной идеологии в обширном регионе Юго-Восточной Азии, и с ними приходится сталкиваться на международных конференциях или в “литературе о будущем” стран указанного региона;

б) сложившаяся в I тысячелетии до н.э. — I тысячелетии н.э. и менее развитая иудаистско-христианско-исламская концепция, согласно которой “история будущего” представляется в виде прихода “спасителя-мессии”, установления “царства божия”, наступления “конца света”, “Страшного суда”, наконец, опять-таки перехода в качественно новое состояние, “вечного блаженства” для праведников и “вечных мук” для грешников. С такими взглядами также приходится сталкиваться на конференциях и в литературе, причем, если это касается христианства, их пропаганда становится все активнее, поскольку частью верующих в очередной раз ожидается “конец света”.

Со времен завершения своего формирования тысячу и более лет назад религиозная эсхатология (учение о “конце света”) не дала ничего существенно нового. Однако было бы ошибкой на этом основании недооценивать значение религиозных концепций будущего. Религиозно-философская мысль древних выработала целый комплекс идей, доживших до наших дней: идеи “воздаяния” в загробном мире сообразно поведению человека при жизни, провиденциализма (божественного провидения, целенаправленно определяющего ход событий независимо от воли человека), мессианизма (упования на приход “спасителя-мессии”, который радикально изменит к лучшему существующие порядки) и т.д. Религиозные концепции будущего сыграли важную роль в социальной борьбе минувших тысячелетий. Они оказали сильнейшее влияние на эволюцию утопизма и разнообразной философии истории. Без них трудно понять особенности некоторых течений современной футурологии.

В I тысячелетии до н.э. следом за религиозными концепциями будущего и в тесной связи с ними стали развиваться утопические концепции. Они отличались от религиозных тем, что “иное будущее” человечества определялось не сверхъестественными силами, а самими людьми, их разумом и действиями. В историко-социологическом смысле утопия определяется как произвольное представление о желаемом будущем человечества, уже не связанное непосредственно с провиденциализмом, но еще не основанное на научном понимании закономерностей развития природы и общества. Объективно утопические концепции являются чисто умозрительными благими пожеланиями, надуманными искусственными конструкциями, оказывающимися в непримиримом противоречии с действительностью (что обычно и вызывает неминуемый крах утопий при попытках их реализации).

Большая часть утопий посвящена проблемам будущего общества и относится к разряду социальных. Но некоторые из них затрагивают проблемы науки, техники, технических вопросов градостроительства, здравоохранения и т.д., лишь косвенно касаясь социальной стороны дела.

В зародышевой, примитивной форме такие “технические” утопии встречаются еще в древности, но становятся заметным явлением в средние века (например, утопия Р. Бэкона, XIII в.) и получают развитие в новое, а особенно в новейшее время. Чаще, впрочем, встречаются социально-технические утопии, в которых учитываются некоторые социальные аспекты технических нововведений (наиболее яркий пример — утопия Ф. Бэкона, XVII в.). Существуют также пацифистские утопии. Наконец, особый тип составляют антиутопии, рисующие произвольные картины нежелаемого будущего Земли и человечества.

В основу классификации социальных утопий целесообразно, на наш взгляд, положить не те или иные формы утопических произведений, как это нередко делается, а основной принцип: какой именно социальный строй фактически изображается в данной утопии? С этой точки зрения социальные утопии разделяются на общинные, рабовладельческие, феодальные, буржуазные и социалистические, идеализирующие соответствующий строй. Каждый тип подразделяется на подтипы: второго, третьего и так далее порядка. Например, социалистические утопии распадаются на собственно социалистические (провозглашающие принцип “каждому по труду”) и коммунистические (“каждому по потребностям”). При этом, естественно, перечисленные типы утопий носят конкретно-исторический характер, т.е., как будет показано ниже, могут рассматриваться лишь в рамках определенной исторической эпохи.

Было бы неправильным относить к утопиям только так называемые государственные романы или социально-политические трактаты. Элементы того, что составляет суть утопии, встречаются в самых разнообразных произведениях. Это делает целесообразным применение понятия “утопизм” как утопического подхода к проблемам настоящего и будущего. В таком плане история утопической мысли предстает не просто как ряд произведений, а как процесс эволюции утопизма.

Первые представления о лучшем будущем не в “ином мире”, а на Земле, первые утопии возникли во второй половине I тысячелетия до н.э. в Древней Греции и в Китае, где уровень философской мысли был относительно высок, а религия не подавляла ее так сильно, как в Египте, Персии, Индии. Вопреки утверждениям ряда историков, буржуазных и тем более социалистических утопий тогда еще не появлялось. Утопии носили характер либо идеализации родового строя (Лао-цзы, Мо-цзы, Эвгемер, Ямбул), либо “рационализации” рабовладения (Конфуций, Платон), а позднее — феодализма (Шан Ян и др.).

Второй этап охватывает эпоху средневековья. Засилье религиозной идеологии в течение почти полутора тысячелетий сделало немыслимым появление значительных утопий. Некоторый подъем наблюдался в XI—XIII вв. только на Ближнем и Среднем Востоке (аль-Фараби, Ибн-Баджа, Ибн-Туфайль, Низами и др.). Однако последовавший затем упадок продолжался здесь до середины XIX — начала XX в. До той же поры почти не прогрессировал утопизм в Китае, Индии и других странах Азии.

Третий этап связан с эпохами Возрождения и Просвещения (XVI — первая треть XVIII в.: условно от “Утопии” Мора до “Завещания” Мелье и “Философских писем” Вольтера). В это время рабовладельческие утопии исчезают, а феодальные отходят на второй план, уступая место буржуазным и особенно социалистическим (Мор, Кампанелла и др.). Утопизм наряду с религиозными концепциями будущего становится идеологией буржуазных революций XVI—XVII вв. В нем впервые ставится проблема связи между социальным и научно-техническим прогрессом (Ф. Бэкон).

Четвертый этап охватывает остальные две трети XVIII в. (условно от Мелье до Бабёфа). Он отличается от предыдущего резким разрывом с религией и эсхатологией, использованием достижений западноевропейской философии нового времени (Ф. Бэкон, Гоббс, Декарт, Спиноза, Локк и др.), тесной связью с идеологией просветительства (Вольтер, Руссо, Монтескье, Гольбах, Гельвеции, Дидро, Лессинг, Гёте, Шиллер, Джефферсон, Франклин, Новиков, Радищев и др.), а также более четким характером конкретных программ политической борьбы. Последнее относится не только к утопиям Морелли и Мабли, но и в особенности к утопиям Великой французской революции (Бабёф и др.). Даже “общинная” по форме утопия Руссо объективно приобрела в этих условиях характер мелкобуржуазной эгалитаристской утопии. Вновь растет число феодальных утопий (Новалис, Щербатов), но сохраняется и усиливается преобладание буржуазных и особенно социалистических.

Пятый этап приходится в основном на первую половину XIX в. (от Сен-Симона, Фурье и Оуэна до Л. Блана и Кабе, Дезами и Вейтлинга, а в России — до Герцена и Чернышевского включительно). К его отличительным чертам относятся: попытки критического осмысления опыта Великой французской революции, в ходе которой несостоятельность утопизма проявилась особенно наглядно; стремление связать утопизм с пролетарским движением (отсюда — разнообразные типы “социализма”, перечисленные К. Марксом и Ф. Энгельсом в “Манифесте Коммунистической партии”); попытки использовать не только идеологию просветительства, но и классическую философию (Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель), а также классическую буржуазную политическую экономию (Смит, Рикардо, Сисмонди и др.) — попытки, которые не увенчались и не могли увенчаться успехом.

Шестой этап охватывает вторую половину XIX — начало XX века и характеризуется в основном борьбой марксистской и анархистской утопии, причем первая выдавала себя за науку и резко противопоставляла себя иному-прочему “утопизму”.

Седьмой этап (символически — с 1917 г. по сей день) можно считать современным. На этом этапе состоялась реализация и крах марксистско-ленинской утопии казарменного социализма, жертвою которой оказалась целая треть человечества, начиная с СССР. Никуда не делись и прочие многообразные утопии. На этом этапе постепенно складывается понимание того, что социальный утопизм — это отнюдь не черно-белое кино с разделением всего и вся на утопическое и реалистическое, а те элементы сознания и нововведения, в том числе политики, которые исходят не из объективных закономерностей и не из промысла божия, а из произвольных представлений о желаемом будущем (которые часто выдаются за научные или за некое откровение). Таким образом черты утопизма можно найти в политике любого правительства любой страны мира и во взглядах любого политика, философа, ученого, писателя, вообще любого человека.

Среди социальных утопий второй половины XIX — первой половины XX в. наибольшее развитие получили марксизм и анархизм. Марксизм сделался к началу XX в. основой широкого революционного движения и в своей экстремичной форме (марксизм-ленинизм) привел к попытке реализации этой утопии (“утопия социализма”) сначала в масштабах России, а затем, уже во второй половине XX в., в масштабах целой трети человечества. Но в 90-х гг. XX в. эта утопия, как и всякая утопия, потерпела крах, и к XXI в. от нее остались лишь быстро деформирующиеся рудименты.

Анархизм, как общественно-политическое течение, сложился в 40—70-х годах XIX в., но его идейные истоки восходят к утопии Руссо и другим утопиям XVII—XVIII вв., которые идеализировали патриархальную общину. Анархистская концепция будущего, изложенная в работах Годвина, Прудона Штирнера, Бакунина, Кропоткина, Реклю, Грава, Карелина, Фора и др., в самых общих чертах сводилась к формуле “свободной федерации” автономных ассоциаций производителей — мелких частных собственников с немедленным и полным упразднением государства, “справедливым обменом” продуктов труда отдельных работников.

Заметим, что для утопизма характерно стремление создать детальную картину будущего, втиснуть ее в рамки априорно заданной и “идеальной схемы”, продиктовать своего рода “правила поведения” будущим поколениям. В противоположность этому течению общественной мысли на протяжении XIX века сложился позитивизм, для которого характерно агностическое отношение к предвидению, особенно социальному, требование ограничиться описанием и объяснением изучаемого объекта, попытки свести прогностическую функцию науки только к чисто эмпирическим выводам из анализа и диагноза.

Парадоксально, но, будучи по сути своей утопистами, анархисты в большинстве своем держались позитивизма и негативно относились к научному предвидению. Будущее виделось им не как объективно необходимая, неизбежная следующая ступень в истории человечества, а как результат чисто волевого акта героев-революционеров, способных увлечь за собой народные массы. Понятно, что при таких взглядах сам процесс перехода к будущему состоянию не имел существенного значения и ему не уделялось особого внимания. В итоге политическая программа анархистов страдала непоследовательностью, неопределенностью, непродуманностью. Ее несостоятельность в полной мере проявилась в мировом революционном движении второй половины XIX — первой половины XX в.

Еще одну группу социальных утопий представляют различные направления либерального реформизма, собственно буржуазные утопии, восходящие к “Океании” Гаррингтона (произведения Бентама, Г. Джорджа, Герцки и др.). Утопии такого рода появляются в значительном числе и до сих пор.

Особую группу социальных утопий составляют теории феодального социализма (Карлейль, Дизраэли, Рескин и др.), где будущее рисуется в виде возврата к идеализированному прошлому средневековья. Разновидностью таких теорий являлся поначалу христианский социализм (Ламенне и др.). Но на протяжении второй половины XIX в. это течение приобрело самостоятельный характер, постепенно превратившись в разновидность буржуазного утопизма. В XX в. на смену исчезнувшим рабовладельческим и феодальным утопиям приходят фашистские, которые справедливо расцениваются общественностью как антиутопии.

Сложнее обстоит дело с утопическим социализмом. Утопические идеи Сен-Симона, Фурье, Оуэна и других социалистов-утопистов первой половины XIX в. просуществовали в виде соответствующих школ социальной мысли еще несколько десятилетий после смерти их основателей, а в отдельных странах (особенно в царской России и в ряде стран Востока) эти идеи сохраняли известное влияние до первой половины XX в. включительно и даже позднее. Концепции будущего некоторых социалистов-утопистов (Бланки и др.) сложились хронологически почти одновременно с марксизмом и сохраняли значение во второй половине XIX в. и позднее. Рождались и новые социалистические утопии (Моррис, Беллами, Золя, Франс, Уэллс, Дж. Лондон, Циолковский и др.), конкретная оценка которых возможна только с учетом особенностей творчества того или иного утописта в конкретной исторической обстановке.

Для утопии Беллами, например, характерны реформистские и технократические иллюзии, что сближает ее с буржуазными утопиями. На Западе, особенно в США, возникло множество клубов, члены которых пытались претворить эту утопию в жизнь. В еще большей степени эклектичность, заимствование идей из различных направлений утопизма — от феодального до анархистского — характерны для утопических романов Морриса, Золя, Франса, Лондона, Уэллса. Однако высокое художественное мастерство этих писателей делало их произведения незаурядными в утопической литературе, даже при известном налете эклектизма. Их всемирная известность увеличивала возможность пропаганды социалистических идей, пробуждала интерес к идеям социализма. Важно отметить, что эти писатели в большинстве случаев сознавали утопичность своих произведений, но использовали жанр утопии для пропаганды своих идей.

Особо следует сказать о Циолковском. Пропагандируя в брошюрах 20-х годов технические идеи реконструкции земной поверхности и освоения космического пространства, он создал ряд ярких, впечатляющих социальных утопий (например, “Общественная организация человечества”, 1928) с целью показать, какие блага способен принести человечеству научно-технический прогресс. Утопические идеи основоположника современной космонавтики сыграли важную роль в становлении ранней футурологии (в широком смысле “литературы о будущем”), к которой мы обратимся позже.

В целом новая стадия эволюции утопизма существенно отличалась от предыдущей как уровнем утопической мысли, так и степенью ее влияния на прогресс общественной мысли. Утопические произведения стали значительно слабее и по идейному содержанию, и по воздействию на мировую общественную мысль. Именно их упадок во всех отношениях дает основание говорить о смене восходящей стадии развития утопизма нисходящей. Очевидна и причина упадка: неспособность утопии конкурировать с наукой.

Было бы упрощением, однако, сводить утопизм второй половины XIX и особенно XX в. только к утопическим романам и трактатам. Писания идеологов фашизма касались “реальной политики”, но по существу это были самые настоящие социальные утопии — утопии спасения капитализма политическими средствами, а в ряде отношений даже путем возврата к феодальным и рабовладельческим порядкам. Эти утопии обернулись трагической реальностью для сотен миллионов людей, для всего человечества, ввергнутого во Вторую мировую войну. Об утопии казарменного социализма мы уже упоминали.

Сочинения Кейнса, его последователей — кейнсианцев и неокейнсианцев, других представителей современной экономической мысли формально не являются утопиями. Но фактически это самые настоящие социальные утопии. Бесчисленные разновидности азиатского, африканского, американского “социализма”, которые множатся год от года, также являются утопиями, оказывающими немалое влияние на общественную жизнь трудящихся развивающихся стран. Марксизм, ленинизм, маоизм, чучхеизм — все это не что иное, как социальная утопия. Тем не менее эта утопия на протяжении ряда десятилетий являлась вполне реальным кошмаром почти для миллиарда людей.

Проблема основательного исторического анализа эволюции современного утопизма во всех его разновидностях не по формальным признакам, а по существу остается одной из наиболее актуальных в истории мировой общественной мысли XX в.

Развитие религиозных и утопических представлений о будущем в древнем мире сопровождалось зарождением представления об истории как процессе, обладающем определенными закономерностями. К середине 1-го тысячелетия до н.э. эти представления приобрели характер философско-исторических концепций будущего. Постепенно сформировались три основных концепции, существующие до сих пор: регресс от “золотого века” в древности к гибели культуры, бесконечные циклы подъемов и падения культуры в круговороте одних и тех же стадий развития, прогресс от низшего к высшему.

Взгляд на исторические события как на этапы вечной эволюции мира, охватывающей прошлое, настоящее и будущее, обнаруживается и в древнеиндийской (школы Чарвака и особенно Санкхья), и в древнекитайской (Мэн-цзы, Чжуан-цзы), и в древнегреческой философии (Гесиод, Платон, Аристотель). Философы пытались вскрыть закономерности исторических циклов, найти факторы, которые обусловливают их смену. Из концепции “золотого века” выросла теория “естественного состояния” (школы киников и стоиков). Софисты, а затем Демокрит и Эпикур противопоставили ей идею прогресса. И стоики, и эпикурейцы бились над проблемой детерминизма в историческом процессе, причем последние развивали теорию “общественного договора”, что само по себе было покушением на господствовавшую тогда идею провиденциализма.

Теория циклов была настолько детально разработана в трудах Полибия (II в. до н.э.), что некоторые историки считают все аналогичные концепции вплоть до современных (Гумплович, Парето, Шпенглер, Сорокин, Тойнби) лишь развитием его взглядов. Преобладавшей долгое время концепции регресса от “золотого века” (Сенека, Цицерон, Вергилий, Тибулл, Овидий) была с новой силой противопоставлена идея прогресса (Лукреций). Это было выдающимся достижением античной мысли. Концепции регресса и циклов не случайно оставались долгое время господствующими: первая проистекала из наблюдений над мучительным процессом разложения родового строя и становления классового общества; вторая обусловливалась медленными темпами исторического развития. Нужен был высокий уровень философского мышления, чтобы за сложными перипетиями развития общества разглядеть линию прогресса.

Воинствующий клерикализм средневековья надолго подавил все теории исторического развития, кроме концепции регресса. Лишь к концу этого периода отмечается новый проблеск идеи прогресса (технического) у Р. Бэкона и новая, более глубокая разработка теории циклов у Ибн-Хальдуна, который пытался решить проблему исторического детерминизма, исследуя влияние на развитие общества географических и иных факторов.

В эпохи Возрождения и Просвещения вновь выдвинулись на первый план концепции циклов (Макиавелли, Вико) и прогресса. Вико вплотную приблизился к идее развития не по кругу, а по спирали. Что же касается прогресса, то одни философы пытались связать его с божественным провидением (Боден, Лейбниц, Лессинг), другие искали его корни в материальных факторах (Монтень, Ф. Бэкон, Декарт, Спиноза). Клерикалы (Боссюэ и др.) тщетно защищали позиции провиденциализма. Энциклопедисты, особенно Вольтер, наносили им удар за ударом. Именно с Вольтера начинается развитие философии истории в современном смысле. Тюрго, Кондорсе, Годвин объясняли прогресс уже не божественным предопределением, а совершенствованием разума и влиянием разного рода внешних факторов. Сторонники концепции прогресса все шире использовали теории “естественного состояния” и исторического детерминизма, поставив их на службу идеологии Великой французской революции.

Было бы ошибкой, конечно, изображать развитие философии истории во второй половине XVIII — первой половине XIX в. как сплошное торжество идеи прогресса над догмами провиденциализма. Процесс был сложнее. Поборникам прогресса приходилось сталкиваться с сопротивлением феодальной реакции (де Местр, Бональд). Главное же заключалось в том, что в идеалистическом мировоззрении ведущих философов преобладали религиозные идеи. Гердер сводил закономерности исторического развития к географическим факторам, допуская решающее влияние Бога на судьбы человечества. У Канта идеи прогресса переплетались с идеями телеологии (предопределенности сущего). Фихте пытался совместить прогресс с реакционными социально-политическими принципами. У Шеллинга тезис о человеке — творце истории соседствовал с тезисом об истории как “откровении абсолютного”. Явственно проступала печать эсхатологии в философии истории Гегеля, который рассматривал историю как “высшее проявление мирового духа” и, признавая прогресс в прошлом, отказывался признавать его в настоящем и будущем.

Несмотря на эти противоречия, значение философии Канта и Фихте, Шеллинга и Гегеля в развитии представлений о будущем огромно. В известной мере они являлись также утопистами, но как философы истории они внесли наибольший вклад в развитие методологии анализа исторического прогресса как процесса закономерного и диалектического.

Лекция 3

СОЦИАЛЬНОЕ ПРОГНОЗИРОВАНИЕ НА РУБЕЖЕ
XIX—XX СТОЛЕТИЙ.
НАУЧНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖАНР
“РАЗМЫШЛЕНИЯ О БУДУЩЕМ”

Столкновение марксизма с анархизмом и позитивизмом вызвало во второй половине XIX в. ряд “побочных эффектов”.

Один из них — бурное развитие течения общественной мысли (на сей раз всецело в жанре художественной литературы), известного под названием “научная фантастика”. До середины XIX в. этот литературный жанр находился по существу в зародыше и играл в развитии концепций будущего относительно скромную роль. Зато во второй половине XIX в. произошел взлет: стали появляться не просто романы-фантазии о будущем, полусказки-полуутопии, а научно-фантастические произведения (Ж. Верна, Фламмариона, Уэллса и др.). Их авторы выступали во всеоружии средств современной им науки, экстраполируя тенденции развития науки, техники, культуры (с помощью чисто художественных приемов) на сравнительно отдаленное будущее.

Это знаменовало важный сдвиг в развитии представлений о будущем, поскольку обеспечивало им массовую аудиторию и существенно расширяло диапазон взглядов на конкретные проблемы будущего. Такую роль научная фантастика сохранила и поныне (произведения Брэдбери, Кларка, Шекли, Саймака, Мерля, Абэ, Лема, И. Ефремова и др.). С одной стороны, ее технические приемы используются в методиках современного прогнозирования (например, при конструировании некоторых видов прогнозных сценариев). С другой стороны, она знакомит с проблематикой прогнозирования широкие круги читателей. Важно подчеркнуть, однако, что научная фантастика не сводится к проблемам будущего, а является органической частью художественной литературы со всеми ее особенностями.

Второй “побочный эффект” — появление нового жанра научной публицистики в виде “размышлений о будущем” ученых или писателей, хорошо знакомых с проблемами современной им науки, попыток заглянуть в будущее средствами уже не только искусства, но и науки. Некоторые из них были позитивистами, но не удержались от соблазна нарушить одну из заповедей позитивизма — оставаться в рамках логических выводов из проведенного анализа, поддающихся эмпирической проверке тут же наличными средствами. Слишком велик был научный интерес к отдаленному будущему, суждения о котором заведомо выходили за рамки позитивистских догм того и даже более позднего времени.

Авторов “размышлений о будущем” интересовало большей частью не социальное будущее человечества вообще, а конкретные частные перспективы отдельных сторон научно-технического и лишь отчасти (в связи с ним) социального прогресса. Конкретное будущее энергетики и материально-сырьевой базы производства, промышленности и градостроительства, сельского хозяйства, транспорта и связи, здравоохранения и народного образования, учреждений культуры и норм права, освоения Земли и космоса — вот что оказывалось в центре внимания.

Сначала элементы этого нового жанра научной публицистики стали все чаще появляться в научных докладах и статьях, в утопиях и художественных произведениях, в очерках и т.п. Затем появились специальные произведения “о будущем”: “Год 2066” (1866) П. Гартинга, выступавшего под псевдонимом Диоскориды, “Через сто лет” (1892) Ш. Рише, “Отрывки из будущей истории” (1896) Г. Тарда, “Завтра” (1898) и “Города-сады будущего” (1902) Э. Говарда, доклад о будущем химии М. Бертло, “Заветные мысли” (1904—1905) Д.И. Менделеева, “Этюды о природе человека” (1903) и “Этюды оптимизма” (1907) И.И. Мечникова и др.

Наиболее значительной из такого рода работ явилась книга Г. Уэллса “Предвидения о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль” (1901). Фактический материал и оценки, содержащиеся в этой книге, разумеется, устарели. Но подход автора к проблемам будущего и уровень изложения почти не отличаются от аналогичных работ, вышедших на Западе не только в 20—30-x, но и в 50-х — начале 60-х годов XX в. Уэллс, как известно, находился в те годы и позднее под сильным влиянием идей марксизма. Но на его мировоззрение оказывали существенное влияние и другие направления утопизма. Поэтому его выводы социального характера следует отнести к Уэллсу — утопическому социалисту. Более конкретные выводы научно-технического характера, принадлежащие Уэллсу-футурологу, если рассматривать их с высоты наших дней, также обнаруживают свою несостоятельность в некоторых отношениях. Но нельзя забывать об условиях, в которых появилась эта книга. Для своего времени она, конечно же, была выдающимся событием в развитии представлений о будущем.

Традиция “размышлений о будущем” была подхвачена в 20-х годах на Западе множеством ученых и писателей, особенно молодых. Продолжая линию уэллсовских “Предвидений”, молодой английский биолог (будущий член Политбюро Компартии Великобритании и один из крупнейших биологов мира середины XX в.) Дж. Б.С. Голдейн, только что окончивший тогда университет, написал брошюру “Дедал, или Наука и будущее” (1916). Эта брошюра спустя десятилетие, когда разгорелась дискуссия о принципиальной возможности планирования развития экономики и культуры, явилась основой серии более чем из ста брошюр по самым различным перспективным проблемам науки, техники, экономики, культуры, политики, искусства. Серия выходила в 1925—1930 гг. на нескольких языках под общим названием “Сегодня и завтра”. В ней приняли участие многие деятели науки и культуры Запада, в том числе ряд молодых исследователей — будущие ученые с мировыми именами Б. Рассел, Дж. Джине, Б. Лиддел-Гарт, Дж. Бернал, С. Радхакришнан и др. Серия вызвала дискуссию в мировой печати и значительно стимулировала интерес научной общественности к проблемам будущего.

Вместе с тем на Западе стали появляться и фундаментальные монографии о конкретных перспективах развития науки, техники, экономики и культуры. К числу наиболее значительных среди них можно отнести труды A.M. Лоу “Будущее” (1925), “Наука смотрит вперед” (1943), Ф. Джиббса “Послезавтра” (1928), Эрла Биркенхеда “Мир в 2030 году” (1930) и др.

Разумеется, ранняя футурология Запада не исчерпывалась перечисленными работами. С “размышлениями о будущем” видные деятели науки и культуры выступали все чаще и чаще. В 20-х и в начале 30-х годов поток футурологических работ нарастал, выражаясь количественно в десятках книг, сотнях брошюр и статей, не считая бесчисленных фрагментов в работах, посвященных текущим проблемам. Значительное место в этой литературе продолжал занимать Уэллс (“Война и будущее” (1917), “Труд, благосостояние и счастье человечества” (1932), “Судьба Гомо сапиенс” (1939), “Новый мировой порядок” (1940), “Разум у своего предела” (1945). Он во многом предвосхитил футурологические концепции второй половины XX в.

В начале 30-х годов экономический кризис и надвигавшаяся мировая война отодвинули на задний план проблемы отдаленного будущего и буквально за несколько лет, к середине 30-х годов, свели почти на нет стремительно возраставший до того поток футурологической литературы. На первый план постепенно выдвинулись работы о грядущей войне — труды военных теоретиков Дж. Дуэ, Д. Фуллера, Б. Лиддел-Гарта и др.

“Размышления о будущем” были характерны не только для западной общественной мысли 20-х годов. В Советском Союзе под прямым или косвенным влиянием прогнозных разработок, связанных с планом ГОЭЛРО, такого рода литература также стала стремительно развиваться, причем в ней ясно различимы зародыши современных идей поискового и нормативного прогнозирования.

Важнейшее по значению место в этой литературе, как это очевидно теперь, заняла упоминавшаяся уже серия брошюр Циолковского (“Исследование мировых пространств реактивными приборами” (1926) — исправленное и дополненное издание работ 1903 и 1911 гг., “Монизм вселенной” (1925), “Будущее Земли и человечества” (1928), “Цели звездоплавания” (1929), “Растение будущего и животное космоса” (1929) и др.). Эти работы выходили далеко за рамки научно-технических аспектов космонавтики и вносили значительный вклад в развитие представлений о будущем.

Большая группа работ была посвящена перспективным проблемам градостроительства (работы Л.М. Сабсовича “СССР через 15 лет” (1929), “Города будущего и организация Социалистического быта” (1929), “Социалистические города” (1930), а также Н. Мещерякова “О социалистических городах” (1931) и др.). Десятки брошюр и сотни статей касались перспектив развития энергетики, материально-сырьевой базы промышленности и сельского хозяйства, транспорта и связи, населения и культуры, других аспектов научно-технического и социального прогресса. Появилась и первая обобщающая советская работа по данной проблематике под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана — “Жизнь и техника будущего” (1928).

В конце 1935 г. A.M. Горький выступил с предложением подготовить многотомное издание, посвященное итогам первых пятилеток. Один из томов должен был содержать развернутый прогноз развития страны на 20—30 лет вперед. В работе над томом принимали участие крупные деятели науки, литературы, искусства (А.Н. Бах, Л.М. Леонов, А.П. Довженко и др.). К сожалению, впоследствии научная и публицистическая работа в этом направлении на долгие годы почти совершенно заглохла. Она возобновилась лишь во второй половине 50-х годов.

Лекция 4

Исторические, политические
и экономические условия
формирования парадигмы
технологического прогнозирования

В 1924—1928 гг. выдающийся русский экономист В. А. Базаров-Руднев, один из плеяды блестящих российских умов первой трети XX в. (А. Богданов, К. Циолковский, Чижевский и др.), выступил с серией статей, в которых сформулировал принципиально новый подход к будущему. Ему, в те годы научному сотруднику Госплана СССР, пришлось участвовать в предплановых разработках первой советской пятилетки (1928—1932). И ему первому пришла в голову мысль, сделавшаяся впоследствии, уже после его смерти, одним из наиболее значительных научных открытий XX в. Ему предстояло дать прогноз-предсказание (иного подхода тогда не знали, да и сейчас подавляющее большинство политиков и экономистов не знает), как будет выглядеть Россия через 10—20 лет. И вот его одолели сомнения: если он дает такую “картину будущего”, то тогда к чему планирование? Ведь достаточно просто ориентироваться на этот “маяк”. И наоборот, если разрабатывается план — к чему какие-то предсказания? Результатом его размышлений стало предложение заменить прогноз-предсказание двумя качественно новыми типами прогнозов — генетическим (впоследствии ставшим известным под названием эксплораторного, или поискового): выявлением назревающих проблем путем логического продолжения в будущее тенденций, закономерности которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны; а также телеологическим (впоследствии — нормативным) — выявлением оптимальных путей решения перспективных проблем на основе заранее заданных критериев.

Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в 80-х гг. Но спустя 30 лет в точно такой же ситуации оказались американские эксперты (Т. Гордон, О. Гелмер и др.), которым поручили разрабатывать прогноз-предсказание, какими станут США и мир через 15 лет, после реализации разрабатывавшейся в конце 50-х — начале 60-х гг. программы “Аполлон”, предусматривавшей высадку американских космонавтов на Луну, а фактически закладывавшей основу превосходства ракетного потенциала США в космосе, что и привело в конечном счете к выигрышу США в гонке вооружений, составлявшей суть третьей (“холодной”) мировой войны и капитуляции в ней СССР (1989 г.)

Американские ученые, понятия не имевшие о трудах Базарова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения предвидения (прогноза) и управления (плана, программы, проекта). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: предложили концепцию эксплораторного и нормативного прогнозирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте.

Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца 40-х и на протяжении 50-х годов. Три фактора (в отношении стран Запада) способствовали этому. Во-первых, появление концепции научно-технической революции (НТР) и ее далеко идущих социально-экономических последствий, сформулированной в трудах Дж. Бернала, Н. Винера, а затем популяризированной в массе книг, статей и брошюр, в частности в книге австрийского публициста Р. Юнгка “Будущее уже началось” (1952), выдержавшей до 1970 г. десятки изданий. Во-вторых, разработка техники поискового и нормативного прогнозирования, которое поставило прогностику на службу управлению. В-третьих, становление соответствующей философской базы как основы новых концепций будущего (индустриализм, экзистенциализм, структурализм, неопозитивизм, социал-реформизм, тейярдизм, теория конвергенции и т.д.).

Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качественных изменениях в жизни человечества на протяжении ближайших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счету (после 20-х годов) “бум прогнозов” — появление в первой половине 60-х годов сотен научных учреждений или отделов, специально занимавшихся разработкой “технологических прогнозов”. Новейшие течения западной философии создали мировоззренческий “фон” — набор понятий, категорий, теоретических предпосылок, перспективных тенденций, социальных норм и т.д., необходимых для конструирования концепций будущего.

В конце 40-х и на протяжении 50-х гг. в постепенно разраставшемся потоке западной “литературы о будущем” продолжали преобладать книги, брошюры, статьи, весьма похожие на те, которые выходили в 20-х — начале 30-х гг. или даже ранее и о которых мы упоминали выше. В это время еще давали о себе знать традиционные концепции, связанные с предшествовавшим и более ранними этапами развития представлений о будущем, когда будущее, даже отдаленное, рисовалось обычно в виде технических новшеств, без существенных социально-экономических изменений. Еще не наблюдалась связь представлений о будущем с концепцией научно-технической революции и ее социально-экономических последствий, с теориями индустриализма, все это тогда еще только складывалось. Однако в отличие от предыдущего этапа сознание того, что будущее несет с собой не только технические новшества, что изучать его необходимо во всеоружии современной науки, начинало распространяться уже в те годы.

Книги французского социолога Ж. Фурастье “Цивилизации 1960 года” (1947), “Великая надежда XX века” (1949), “ История будущего” (1956), “Великая метаморфоза XX века” (1961), английских ученых А. Томсона “Предвидимое будущее” (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка “Черты будущего” (1962, рус. пер. 1966) и другие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический “фон” по мере все новых открытий в науке и технике.

Однако уже в те годы на Западе началась интенсивная разработка философских, экономических и социологических концепций, которые составили идейную основу буржуазной теории индустриализма. Уже в 1958 г., после серии постановочных статей, видный американский экономист и социолог У. Ростоу выступил в Кембриджском университете с курсом лекций, на основе которого в 1960 г. появилась его нашумевшая книга “Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест”. Почти одновременно начал работу над книгой “Новое индустриальное общество” (издана в 1967 г., рус. пер. 1969) другой видный американский экономист и социолог Дж. Гэлбрейт, известный уже в 50-х гг. своими докладами, статьями и книгами “Американский капитализм: концепция уравновешивающей силы” (1952), “Общество изобилия” (1958), “Час либерализма” (1960) и другие. С докладами и статьями того же плана выступили также французские социологи Р. Арон и А. Турэн, американский социолог Д. Белл. Их работы были обобщены в книгах “18 лекций об индустриальном обществе” (1962) и “3 очерка об индустриальной эпохе” (1966) Р. Арона, “Постиндустриальное общество” (1969) А. Турэна, “Навстречу 2000 году” (1968), “Наступление постиндустриального общества” (1973) и “Противоречия культуры капитализма” (1976) Д. Белла.

В основе теоретической концепции индустриализма лежит предпосылка: уровень социально-экономического развития страны определяется не общественно-экономической формацией на той или иной стадии ее развития, а промышленным потенциалом. Нашлась и “единица измерения” — величина валового национального продукта (ВНП) на душу населения. Если ВНП не превышает сотни-другой долларов в год, как в подавляющем большинстве стран Африки, Азии и Латинской Америки, на них наклеивается ярлык “доиндустриального общества” (независимо от общественного строя, от того, является ли страна колонией, подчинена ли ее экономика монополиям развитых капиталистических стран, вступила ли она на путь некапиталистического развития, относится ли к странам победившего их социализма). Если ВНП составляет много сотен долларов, значит, страна находится на стадии перехода от “доиндустриального” к “индустриальному” обществу (опять-таки независимо от общественного строя). Если ВНП составляет несколько тысяч долларов, как это имеет место в экономически развитых странах Северной Америки, Европы, а также в Японии, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африке и других, то появляется ярлык “индустриального общества” ¾ капиталистического или социалистического (с точки зрения теории индустриализма, безразлично). Но ВНП растет почти во всех без исключения странах мира. С помощью инструментария “технологического прогнозирования” нетрудно подсчитать, какой величины достигнет он в такой-то стране к такому-то году при наблюдающихся темпах роста экономики (напомним, что до экономического кризиса 70-х гг. темпы этого роста в странах Запада на протяжении 50-х и 60-х гг. были относительно высоки). Что же произойдет, если при подобном допущении ВНП на протяжении грядущих десятилетий увеличится в развивающихся странах с десятков до сотен и с сотен до тысяч долларов в год на душу населения, а в развитых странах — с тысяч до десятков тысяч? Ответ теоретиков индустриализма; в таком случае “доиндустриальное” общество независимо от общественного строя поднимается на ступень “переходного к индустриальному”, последнее, в свою очередь, на ступень “индустриального”, а оно — на еще более высокую, невиданную доселе ступень “постиндустриального общества”. Это и будет будущее, которое, по мнению “индустриалистов”, ожидает человечество к XXI в.

Пожалуй, наиболее полно эта линия была проведена в книге директора Гудзоновского института — одного из ведущих прогностических центров США — Г. Кана и его сотрудника А. Винера “Год 2000”. Книга была подготовлена на протяжении 1964—1966 гг. в рамках работы “Комиссии 2000 года” Американской академии наук и искусств под председательством Д. Белла, издана в 1967 г. и вплоть до 1970 г. оставалась в центре внимания западных футурологов.

Авторы выстроили страны мира по “лестнице” величины ВНП на душу населения. На самой верхней ступеньке оказались США. Под ними цепочкой — в зависимости от этого своеобразного “имущественного ценза” — помещались развитые капиталистические и социалистические страны, а далеко в отрыве от них — страны Латинской Америки, Азии и Африки. С этой позиции смысл развития каждой страны представлялся как перемещение вверх по ступенькам “лестницы ВНП” и где-то в более или менее отдаленной перспективе — достижение современного уровня США, которые предстают неким “венцом творения”, подобно тому, каким рисовалась Гегелю прусская монархия середины прошлого века. Кан и Винер разделили страны мира на пять категорий; “доиндустриальные” (до 200 долл. ВНП на душу населения), “переходные” (200—600 долл.), “индустриальные” (600—1500 долл.), “высокоиндустриальные” (1500—4000 долл.) и “постиндустриальные” (свыше 4000 долл.). Затем определили наиболее вероятные, на их взгляд, темпы роста ВНП этих стран при наблюдаемых тенденциях. Наконец, скрупулезно подсчитали, сколько лет понадобится при данных темпах роста той или иной стране для перехода в следующую категорию и в конечном счете — для достижения уровня США 60-х гг. Получилось, что даже “высокоиндустриальным” странам необходимо якобы для этого от 11 до 42 лет, а “доиндустриальным” Китаю — 101 год, Индии — 117 лет, Мексике — 162 года, Нигерии — 339 лет, Индонезии — 593 года!

Дело даже не в том, насколько верны эти подсчеты, хотя уже сейчас очевидно, что они оказались несостоятельными. Вызывала и вызывает принципиальные возражения (причем не только у марксистов) сама концепция будущего, согласно которой мир XXI века представляется большим или меньшим приближением к уровню США 60-х годов, а сами США — избавленными от бед сегодняшнего дня путем перехода в “постиндустриальную” категорию. А ведь авторы не просто подсчитывают количество долларов на “среднюю” душу населения. Их концепция подразумевает, что по мере приближения к уровню США одна страна мира за другой, невзирая на существующий в них общественный строй, будут все более уподобляться Соединенным Штатам и в экономическом, и в социальном отношении.

Трудно представить себе, что в мире XXI века, каким его рисует нам современное социальное прогнозирование, в мире нарастающей борьбы различных социально-политических сил, окончательного превращения науки в мощную непосредственную производительную силу, в мире триумфального шествия автоматики и электроники, намного более высокой производительности труда и, как следствие этого, в высшей степени реальной возможности создания изобилия (или по меньшей мере достатка) важнейших материальных благ, что в этом мире народы стран Азии, Африки и Латинской Америки откажутся от своей борьбы против отсталости, нищеты, развитые страны уподобятся современным США со всеми хорошо известными “прелестями” пресловутого “американского образа жизни”, а сами США неведомо каким образом избавятся от своих проблем и превратятся в некий недосягаемый идеал для всех остальных стран.

Многие десятилетия после выхода в свет книги Кана и Винера демонстрируют нам категорическое “нет” по всем перечисленным пунктам. Есть все основания полагать, что грядущее десятилетие даст еще более веские подтверждения несостоятельности гипотез, заложенных в основу теории “постиндустриального общества”.

Сказанное вовсе не означает недооценки экономического фактора в определении перспектив развития той или иной страны, в том числе недооценки таких важных показателей экономического роста, как увеличение ВНП вообще и на душу населения — в частности. Большое значение имеет и то, как производится и распределяется ВНП. Не менее важны место и роль произведенных благ в общей системе социальных потребностей, которая в условиях научно-технической революции претерпевает серьезные изменения.

То, что США и другие развитые страны достигли относительно высокого уровня ВНП в расчете на “среднюю” душу населения, никак не заслоняет того факта, что миллионы людей в этих странах обездолены, живут в бедности или на грани бедности. Известно, что “верхние сто семей” — горстка миллиардеров в каждой из этих стран располагает львиной долей национального богатства, что на “верхние 10 процентов” населения приходится до половины национального богатства, тогда как “нижние 10 процентов” составляют прозябающие в нищете бедняки и еще по меньшей мере столько же находятся у черты официально установленного прожиточного минимума, т.е. едва сводят концы с концами.

Невольно вспоминается старая шутка статистиков о том, что если кто-то съел курицу, а другой лег спать голодным, то в среднем с точки зрения статистики на каждого пришлось по полкурицы. В эту шутку сегодняшняя действительность вводит лошадиную дозу правды.

С другой стороны, валовой национальный продукт — это все, что производится в стране, а производится много такого, что весьма затруднительно безо всяких оговорок связать с благосостоянием людей. По замечанию одного из западных экономистов, ВНП, помимо всего прочего, включает в себя также стоимость пистолета и ножа, с помощью которых тебя ограбили на улице.

Экстраполируя, по примеру Кана и Винера, такую тенденцию на будущее, получили астрономическую величину. Как это скажется на бюджете “средней” семьи в странах Запада, не говоря уже о бедняках? Какую долю займут в этом бюджете столь же быстро растущие расходы на алкоголь, табак, наркотики, порнографию и другие вещи, деликатно относимые к категории псевдопотребностей? Как будет выглядеть в этом свете рост материального благосостояния: в XX в. — дом и машина, в XXI в. — два дома и две машины, в XXII в. — три дома и три машины и т.д.? Как будет выглядеть духовное благосостояние? Не окажется ли “постиндустриальное общество” ухудшенной копией современного, с более изощренной техникой (особенно военной), но с более низким уровнем реального материального и духовного благосостояния людей?

Эти и им подобные вопросы с нарастающей остротой зазвучали в том вихре полемики, которая поднялась вокруг книги Кана и Винера, вообще вокруг теорий индустриализма. В условиях растущих нападок, которым подверглась концепция “постиндустриального общества”, ее сторонники вынуждены были существенно усложнить свои теоретические положения, прибегнув к более изощренной аргументации и обратившись, помимо ВНП на душу населения, к более широкому кругу социальных показателей.

Прежде всего, подверглись пересмотру показатели социальной структуры “постиндустриального общества”. Была выдвинута на первый план производственно-профессиональная структура общества, соотнесенная с концепцией “трех индустрии” (первичная — сельское и лесное хозяйство, рыболовство, добывающая промышленность, вторичная — обрабатывающая промышленность, третичная — сфера обслуживания и духовного производства).

В контексте теорий индустриализма получалось, что если для “доиндустриального общества” характерно подавляющее преобладание и по доле занятых, и по доле ВНП (до 90% и выше) “первичной индустрии”, а для “индустриального” — все более стремительный рост удельного веса вторичной и особенно третичной “индустрии” за счет первичной, то для “постиндустриального общества” по такой логике должен был стать характерным полный переворот пропорций (табл. 1).

Таблица 1

Производственная структура

“Доиндустриальное общество”,

%

“Индустриальное общество”,

%

“Постиндустриальное общество”,

%

“Первичная индустрия”

90—60

60—10

10—1

“Вторичная индустрия”

9—30

30—30

30—9

“Третичная индустрия”

1—10

10—60

60—90

 

Иными словами, доля занятых в сельском хозяйстве и добывающей промышленности сокращалась до величины приблизительно одного процента, доля занятых в обрабатывающей промышленности — до величины примерно десятка процентов, а остальные девяносто приходились на сферы обслуживания и духовного производства.

Эта “картина будущего” была дополнена аналогичной схемой эволюции образовательно-квалификационной структуры общества. Если в “доиндустриальном обществе” на каждого дипломированного специалиста с высшим образованием приходилось по меньшей мере сто низкоквалифицированных работников, а на каждого грамотного — по меньшей мере, десяток неграмотных, то в “постиндустриальном обществе” дипломированными специалистами окажется подавляющее большинство работников общественного производства (до девяти десятых и выше), недипломированными остается меньшинство, а уж неграмотными — и вовсе ничтожная часть уходящих на пенсию стариков. Получается примерно такое же соотношение, как в табл. 1.

Большое внимание было обращено также на показатели социально-демографической структуры общества. Для “доиндустриального общества” характерна относительно высокая рождаемость (постепенное снижение приблизительно 5—3%), смертность (3—2%) и естественный прирост населения (3—2%), “симметричная” возрастная структура (около половины нетрудоспособных детей и около половины трудоспособных взрослых с ничтожным процентом нетрудоспособных стариков) и низкая средняя продолжительность жизни (менее 50 лет). Для “индустриального общества” характерно падение смертности (2—1%), нарастающее падение рождаемости (3—1 %) и соответствующее падение естественного прироста, приближающегося к нулю, “постарение” возрастной структуры с резким уменьшением доли детей и со столь же резким возрастанием доли престарелых, существенный рост средней продолжительности жизни (до 70 лет и выше). Экстраполируя эти тенденции на будущее, теоретики индустриализма делали вывод, что “постиндустриальное общество” в данном плане будет отличаться уравновешиванием рождаемости и смертности, прекращением естественного прироста населения (“нулевым приростом”), уменьшением в возрастной структуре доли детей до 25—15% с увеличением за этот счет доли стариков до аналогичной величины (15—25%), ростом средней продолжительности жизни до 80—90 лет.

Показатели социальной структуры общества были дополнены показателями эволюции “типичного” денежного бюджета “средней” семьи и бюджета времени работников общественного производства.

В “доиндустриальном обществе”, доказывали “индустриалисты”, львиная доля расходов в бюджете семьи (до 9/10 и выше) приходилась на продукты питания, поскольку домотканая одежда, хижина и примитивный транспорт не требовали особенно больших расходов, а культура развивалась почти целиком на началах самообслуживания. В “индустриальном обществе” доля расходов на питание неуклонно снижается, за ее счет растут расходы на одежду, а особенно на жилище, транспорт, культуру. Экстраполируя эту тенденцию на отдаленное будущее, “индустриалисты” предсказывали падение доли расходов на питание и одежду в “постиндустриальном обществе” до ничтожной величины примерно нескольких процентов и рост за этот счет доли расходов на жилище, транспорт и культуру до колоссальной величины, сопоставимой с долей расходов на питание в “доиндустриальном обществе”.

Точно так же поступали они и в отношении структуры рабочего года. Для “доиндустриального общества” характерен примерно 3500—4000-часовой рабочий год, т.е. 52 шестидневные рабочие недели по 10—12 и более часов работы в день, с 10—15 праздничными днями в году, но без оплачиваемых отпусков. В “индустриальном обществе” рабочий год сокращается более чем на половину: до 48—50 пятидневных 40-часовых рабочих недель по 8 часов работы в день с 2—4-недельным отпуском. Экстраполируя и эту тенденцию на отдаленное будущее, “индустриалисты” предсказывали сокращение рабочего года в “постиндустриальном обществе” еще, по меньшей мере, вдвое, в результате чего он может выглядеть, например, как 40—42 четырехдневные рабочие недели по 6—7 часов работы в день с 10—12-недельным отпуском.

При таком подходе абстрактные десятки тысяч долларов ВНП на душу населения расшифровывались в конкретных чертах будущего “постиндустриального общества”, где в сельскохозяйственном и промышленном производстве трудится не более одной десятой населения, а остальные девять десятых заняты в сферах обслуживания и духовного производства (“общество изобилия”), где подавляющее большинство взрослого населения имеют специальное высшее образование и являются дипломированными специалистами, где преодолена сложность современной демографической ситуации с ее шатанием от “демографического взрыва” (лавинообразного роста населения) в развивающихся странах до депопуляции (сокращение рождаемости до уровня, не способного компенсировать смертность) в странах развитых, где установилось простое воспроизводство населения (рождается столько же, сколько умирает), где подавляющая расходная часть денежного бюджета людей идет не на питание и одежду, а на благоустройство жилища, транспорт, культуру (“общество массового потребления”), наконец, где люди трудятся не более тысячи часов в год по сравнению с двумя тысячами теперь и четырьмя тысячами столетием раньше, где их свободное время в несколько раз больше современного (“общество досуга”).

Это была очень броская рекламная картина “общества будущего”. И, тем не менее, она подверглась такой же ожесточенной критике со стороны представителей других направлений общественной мысли, какую выдержала незадолго перед тем книга Кана и Винера.

Лекция 5

“АНТИФУТУРОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЛНЫ”
А. ТОФФЛЕР

Критика теорий индустриализма вообще и концепции “постиндустриального общества” в частности развернулась еще в первой половине 60-х гг., когда открыто апологетическое течение футурологии, выступавшее под этим знаменем, было преобладающим, “задавало тон”, активно атаковало слабые в то время оппозиционные течения. Среди последних выделялись по значению два, одно из которых можно условно назвать “реформистским” или “конвергенционистским”, а для другого самым подходящим названием было бы “апокалипсическое”, ибо оно на новый лад толковало старое учение о “конце света”. Оба течения едва теплились, да и то преимущественно в Западной Европе. Никому из наблюдателей того времени и в голову прийти не могло, что пройдет всего несколько лет, и господствующее течение потерпит сокрушительное фиаско.

Представители “конвергенционистского” течения, опиравшиеся преимущественно на теоретические воззрения социал-реформистского характера, сомневались в совместимости социально-экономических последствий научно-технической революции с сохранением капитализма в его современном виде и выступали за то, чтобы реформировать его, “приспособить” к будущему путем усиления в нем социалистических начал вплоть до полной “конвергенции” с социализмом (предполагалось, что и в социализме будут усиливаться либерально-демократические начала). Это течение привлекало сторонников критикой пороков буржуазного строя. Типичное произведение этого направления — книга западногерманского социал-демократа профессора Ф. Бааде “Соревнование к 2000 году” (1960, рус. пер. 1962).

Кризис “мировой системы социализма” привел к полному исчезновению этого течения.

Со своей стороны, представители “апокалипсического” течения, опиравшиеся преимущественно на философию экзистенциализма, тейярдизма или неопозитивизма, вообще сомневались в совместимости социальных последствий научно-технической революции с дальнейшим существованием человечества и расходились только по вопросу о том, когда и как именно погибнет современная западная цивилизация. Типичное произведение этого направления — книга западногерманского философа-экзистенциалиста К. Ясперса “Атомная бомба и будущее человечества” (1962). Это течение, поначалу даже еще более слабое и еще менее авторитетное, чем предыдущее, выдвинулось вскоре на первый план, однако претерпело при этом серьезные изменения.

Как уже говорилось, вплоть до 1970 г. “Год 2000” Кана и Винера продолжал находиться в центре внимания футурологов. В пылу дебатов мало кто заметил, что обстановка уже с 1967—1968 гг. начала изменяться и примерно к 1971—1972 гг. изменилась радикально. На господствующее течение в этот период обрушились три “антифутурологические волны” такой силы, что его буквально смыло с “переднего края” футурологии. Плохо пришлось и конвергенционистскому течению, представители которого были деморализованы и, можно сказать, почти начисто стушевались.

Начало сдвигу было положено всем памятными политическими кризисами конца 60-х годов, молодежными “бунтами” и т.д. Эти кризисы привели в действие механизмы цепной реакции сложного ряда социальных, политических и идеологических последствий, в том числе вызвали “антифутурологические” настроения.

Первая “антифутурологическая волна” была связана с растущей тревогой мировой общественности по поводу прогрессирующего загрязнения окружающей природной среды. Она нарастала исподволь, долгие годы, а в конце 60-х гг. обрушилась лавиной. Здесь, видимо, сыграли роль многие факторы: и стремительный рост масштабов загрязнения у всех на глазах, и те весомые “капли”, которые переполняют чашу терпения людей, и безотрадные прогнозные данные на будущее с первых же шагов “технологического прогнозирования”, которые стали достоянием гласности, и попытки некоторых политиканов нажить себе политический капитал на тревоге и недовольстве общественности, и стремление монополий нажить себе на том же самом уже не только один политический капитал, и попытки правящих кругов западных стран переключить внимание общественности с политико-экономических проблем на экологические, и многое другое.

Как бы то ни было, факт остается фактом: “экологическая волна” конца 60-х — начала 70-х гг. взметнулась сотнями книг и тысячами статей в защиту природы, сделалась предметом страстных дискуссий, предвыборных кампаний и парламентских распрей. Она была умело использована монополиями в их междоусобной борьбе, привела к возникновению на Западе специальных правительственных учреждений по охране природы и решительно подорвала в глазах западной общественности престиж мажорных прогнозов. Стало “неприличным” говорить о каком-то безоблачном “постиндустриальном обществе”, игнорируя общую тревогу насчет того, что станет с Землей. “Никакой футурологии без экологии” — эти слова, произнесенные на одной из научных конференций в те годы, можно было бы поставить эпиграфом к новому этапу эволюции футурологии.

Достаточно сравнить книгу Кана и Винера, допустим, с книгой американского социолога Р. Фолка “Наша планета в опасности” (1971) — настоящим набатом тревоги, заглушавшим ликующие фанфары прежних лет, чтобы убедиться в том, насколько существенно было дискредитировано в глазах мировой общественности господствовавшее течение.

Вторая “волна” накатилась буквально следом за первой. Начались поиски “виновника” загрязнения природной среды. Таковым была признана энергетика, основанная на сжигании невосполнимых ресурсов нефти, газа и угля; материально-сырьевая база с ее “вскрышными разработками” и сведением лесов на миллионах гектаров; промышленность, захватывающая сельскохозяйственные угодья, отравляющая воду и воздух; автотранспорт, соревнующийся с промышленностью в отравлении воздуха, убивающий сотни тысяч и калечащий миллионы людей ежегодно; конвейеры на заводах, изматывающие и отупляющие рабочих; “сверхурбанизация”, приводящая к противоестественному скоплению многомиллионных масс людей в гигантских “супергородах” — мегалополисах и т.д. Развернулась кампания по “оцениванию технологии”, повторившая все перипетии экологической кампании вплоть до создания международной ассоциации и правительственных учреждений специально по этой проблеме. О размахе и характере движения можно судить, например, по книге американских футурологов М. Сетрона и Б. Бартока “Оценивание технологии в динамической среде” (1974).

“Технологическая волна” по накалу страстей и скорости нарастания первоначально грозила перехлестнуть первую, но в конечном итоге примерно к середине 70-х гг. слилась с ней. Ее значение трудно переоценить. Ведь, по сути дела, ставился вопрос о качественно новой концепции научно-технического прогресса как в принципе управляемого явления. Ясно, что от того, как сложится эта концепция, во многом будет зависеть характер дальнейшей эволюции футурологии.

Перефразируя приведенное выше высказывание одного из участников футурологических конференций, можно сказать, что лозунгом начала 70-х гг. на Западе сделался тезис — “Никакой футурологии при современной технологии”. Это тоже было тягчайшим ударом по господствовавшему течению, которое целиком базировалось на “современной технологии” и оптимистично проецировало в будущее наблюдавшиеся тенденции развития научно-технического прогресса.

Третья “волна” возникла почти одновременно со второй. Она выразилась в оживлении давно существовавшего на Западе антисциентистского течения с его отрицанием науки как конструктивной формы общественного сознания, обвинениями в се адрес, сводившимися к тому, что якобы именно она породила гонку вооружений, развитие атомного, химического, бактериологического оружия массового поражения, загрязнение природной среды, демографический и информационный “взрывы”, многочисленные тупики и кризисы середины XX века. Представители этого течения обвиняют ученых в том, что они якобы превратили науку в некую “священную корову”, в нечто вроде новой религии и ведут привольную жизнь новоявленных жрецов, которых не трогают тревоги и беды человечества. Отсюда — призывы “упразднить науку”, заменить ее новыми формами общественного сознания, какими именно — неясно даже авторам подобных призывов.

Отзвуки подобных настроений можно было обнаружить, например, в выступлениях американского священника Дж. Платта, сведенных в его книгу “Шаг к человеку” (1966). “Экологический” и “технологический” кризисы дали такого рода взглядам как бы второе дыхание. Число выступлений в этом духе резко возросло. Правда, и третья “волна” вскоре слилась с первой. Но свою роль в подрыве “кредитоспособности” господствовавшего течения — лучшей мишени с антисциентистских позиций трудно было и придумать! — она также сыграла.

Под этими ударами облик футурологии стал заметно меняться. Господствовавшее течение осталось преобладающим по числу представителей и произведений, но оказалось дискредитированным, оттертым на второй план в глазах западной общественности и претерпело немаловажные изменения. Оставаясь в принципе на своих прежних позициях, его представители учли новую конъюнктуру, включив в свои концепции мотивы “экологического кризиса”, “переоценки технологии”, а иногда и антисциентизма. Они сделали гораздо более изощренной свою аргументацию и намного убавили мажорный тон прогнозов. Это относится даже к последующим работам Г. Кана — наиболее радикального и “стойкого” представителя данного течения, в частности, к его книгам, вышедшим в те годы: “Растущая японская сверхдержава: вызов и ответ” (1970), “Грядущее: размышления о 70-х и 80-х гг.” (1972, в соавторстве с Б. Брюс-Бриггсом), “Следующие 200 лет” (1976, в соавторстве с У. Брауном и Л. Мартелем). В еще большей мере это относится к работам Д. Белла и других “постиндустриалистов”.

Д. Белл представил свой доклад о “постиндустриальном обществе” на VII Международном социологическом конгрессе (Болгария, Варна, 1970), внеся некоторые поправки по сравнению с докладами на “Комиссии 2000 года” в 1965—1966 гг., опубликованными в сборнике “Навстречу 2000 году” (1968). Но времена настолько изменились, что частных поправок оказалось недостаточно.

Доклад Белла вызвал резкую заочную критику (сам автор на конгресс не явился). Социологи вынесли ему приговор: “Старомодно”. Наверное, эта оценка не осталась для Белла безразличной. Во всяком случае на следующий год он выступил в журнале “Сэрвей” (1971, № 2) с большой статьей “Постиндустриальное общество: эволюция идеи”, а в 1973 г. выпустил монографию “Приближение постиндустриального общества: экскурс в социальное прогнозирование”. Здесь мы видим существенные новации.

Во-первых, уже не игнорируются, как это свойственно теориям индустриализма, принципиальные различия между капитализмом и социализмом. Подчеркивается нереальность их “конвергенции”. За социализмом признается “право на существование”, но только в определенной плоскости понимания, или, пользуясь терминологией автора, “оси исследования”. Если иметь в виду “ось собственности” (на средства производства), то различают феодализм, капитализм и социализм. Если “ось собственно производства” — то доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное общество независимо от общественного строя. Если же “ось политики” — то демократическое и авторитарное общество. И так далее. Какая “ось” основная, определяющая, автор не указывает.

Во-вторых, отрицается прежняя монополия “валового национального продукта на душу населения” в качестве ключевого показателя развития общества. Выдвигается система социальных показателей, о которой говорилось в предыдущем разделе.

В-третьих, более определенно подчеркивается серьезность проблем, стоящих перед человечеством. Путь к “постиндустриальному обществу” рисуется не таким безоблачным, как прежде.

И все же новые работы Белла продолжали вызывать все более резкую критику со стороны его коллег. Чутко реагирующий на изменения конъюнктуры, журнал ассоциации американских футурологов “Футурист” (1973, № 6) поместил разгромную рецензию на новую книгу Белла. Автору предъявлялись обвинения в защите позиций “редукционистской” (читай — традиционно-рутинной) науки против “рождающейся целостной науки”, в “предубеждениях, свойственных истэблишменту”, в “завуалированном утопизме” (утопия “вечного капитализма”) и даже, по существу, в прогностической непрофессиональности (“ненастоящем футуризме”). Еще более резко критиковали книгу Белла его западные коллеги на VIII Международном социологическом конгрессе (Канада, Торонто, 1974), куда автор на сей раз явился сам, но доклада не представил и от участия в дискуссии воздержался.

Что касается Г. Кана, тоже пользовавшегося на Западе в 60-х гг. значительным авторитетом, то его критиковали еще сильнее. Теперь его атаковали не только сторонники мира, которые не могли забыть, как хладнокровно разбирал он в своей книге “О термоядерной войне” (1960) возможные варианты гибели человечества в атомной катастрофе, но и футурологи, весьма далекие как от марксизма, так и от пацифизма. Его обвиняли в полном несоответствии прогнозов, сделанных в трудах Гудзоновского института, реальным тенденциям развития человечества в последней трети нашего века.

Дело дошло до того, что англо-американский журнал “Фючерс” (один из самых представительных органов западной футурологии, в редакционный совет которого входили Белл и Кан) поместил статью (1975, № 1) с убийственной критикой качества прогноза развития экономики Великобритании на 1980 г., разработанного Европейским отделением Гудзоновского института. Этот институт считался одним из самых высокопрестижных исследовательских центров на Западе по разработке социально-экономических и военно-политических прогнозов глобального масштаба. К его услугам прибегали (и прибегают) крупнейшие финансово-промышленные корпорации США, Японии, ряда стран Западной Европы. Институт все время расширял свою деятельность, создал Европейское (в Париже) и Азиатское (в Токио) отделения, включил в “сферу своей компетенции” огромные регионы от Палестины до Вьетнама и от Чили до Ирландии и, казалось, не имел никакого отношения к судьбе футурологии, занимаясь в основном практической разработкой прогнозов. Тем не менее и он не ушел от ударов, обрушившихся на господствовавшее течение. Его прогноз был публично объявлен несостоятельным!

Ничего подобного и представить себе нельзя было в 60-х гг., когда авторитет Белла и Кана как наиболее видных футурологов был на Западе абсолютно непререкаемым.

В своей последней книге — “Противоречия культуры капитализма” (1976) — Белл предостерегал, что при дальнейшем стихийном развитии событий “капитализм может уничтожить сам себя”. В. поисках “оптимизации” социальных процессов автор обращается к религии, как это уже неоднократно делали антисциентисты. Его новое произведение можно понять только в контексте дискуссий, вызванных концепциями, которые появились в начале 70-х гг. и которые нам предстоит рассмотреть в следующем разделе.

Сказанное относится не только к Беллу и Кану. Та же участь постигла конвергенционистское течение. Представители апокалипсического течения просто растерялись перед лицом бурного потока событий конца 60-х гг. и отошли на задний план в глазах общественности Запада. Их сменили новые, малоизвестные или даже вовсе неизвестные прежде люди. В центре внимания оказался “Футурошок” А. Тоффлера (1970).

Тоффлер ярким, образным языком публициста рассказал о том, как социальные последствия научно-технической революции развеивают в прах мир современного буржуа, все привычные каноны его социального времени и пространства, его социальной среды, социальных ценностей.

Бешено ускоряется темп жизни. Одежда, домашняя обстановка, все вещи, окружающие человека, сами по себе теряют прежнюю престижную ценность. Чем чаще человек может позволить себе их менять, тем выше его престиж в глазах “общества массового потребления”. Начинается царство “вещей одноразового пользования”. Исчезает прежнее обаяние “отчего дома”. Каждая пятая американская семья в среднем ежегодно меняет место жительства! Для “современных кочевников” жилой дом превращается в “жилье одноразового пользования”.

Разваливается социальный институт семьи и брака, тесный круг друзей. На каждые две свадьбы — один развод! “Друзей” меняют, как перчатки, по мере надобности в “нужных людях” для продвижения по службе или успеха в обществе. Растет не только проституция, но и просто число безобразных оргий почти совершенно незнакомых друг другу людей. Появляется и тут же распадается множество “брачных коммун”. Порнография становится “обычной” литературой, фотографией и кинематографией. Супругу, возлюбленную, друзей заменяют “знакомые одноразового пользования”. Преступность, наркомания, массовая деморализация людей растут как на дрожжах.

Вместо привычного стиля жизни появляется множество разнообразных “стилей жизни”, один другого экстравагантнее и возмутительнее, по прежним понятиям. Вместо привычных “солидных” фирм со строгой иерархией престижа и сфер компетенции служащих раскручивается калейдоскоп возникающих и исчезающих комитетов, центров, комиссий, институтов, корпораций, по-разному (иногда очень значительно) влияющих на развитие экономики, политики, культуры. Вместо стабильной “профильной” организации управления по отраслям возникает “проблемная” организация, каждый раз новая для решения каждой новой проблемы. Вместо привычной бюрократии и плутократии появляется невиданная прежде “адхократия” — “комитеты ад хок” (для данного случая), “калифы на час”, которые на этот час оказываются важнее самых важных президентов и директоров.

Средства массовой информации — пресса, радио, телевидение, поглощающее кино и театр, — становятся средствами массового оглупления людей, бесцеремонной и бессмысленной манипуляции личностью человека. Искусство превращается в стремительно сменяющие друг друга модные кривлянья, в “потеху одноразового пользования”. Наука, подбираясь к секретам управления развитием физического и психического облика человека, готовится поставить массовое оглупление людей и манипуляцию личностью на “научную” основу, ускоряет процесс превращения гомо сапиенс в какой-то кибернетический организм.

Все более неуютно чувствует себя человек в этом “безумном, безумном мире”. Все чаще оказывается он в состоянии шока. А ведь все это, доказывает автор, только начало. Потому что это — не просто шок, а футурошок, шок от столкновения с будущим. Как же встретить этот “вызов будущего”? Тоффлер предлагает рецепты: во-первых, срочно развивать “исследования будущего”, интегрировать прогнозирование — целеполагание — планирование — программирование — проектирование — управление в единую систему; во-вторых, начать “обучение будущему” в школах, университетах, по каналам массовой информации, знакомя людей, особенно молодежь, с социальными последствиями научно-технической революции, облегчая их “приспособление” к будущему; в-третьих, расширять практику социальных экспериментов, искусственно создавая “плацдарм для наступления на будущее”.

Слов нет, и то, и другое, и третье немаловажно. Но столь же ясно, что одним лишь исследованием, преподаванием и социальным экспериментом беде не поможешь. Без изменения образа жизни любые попытки “наступления на будущее” остаются заведомо утопическими. Тем самым еще более усиливается впечатление безысходности “футурошока”.

Все это, вместе взятое, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Динамика ВНП на душу населения, радужные миражи “постиндустриального общества”, “конвергенция”, экзистенциалистские стенания по поводу “отчуждения личности” — все это показалось сущим вздором по сравнению с обрисовавшейся угрозой надвигающейся катастрофы. Почти два года вокруг книги Тоффлера кипели споры на тему о том, реальна ли грядущая катастрофа, и если да, то как ее избежать. Однако прошло лишь немногим более года — и появились книги, по сравнению с которыми Тоффлер выглядел таким же оптимистом, как ранее Белл и Канн по сравнению с ним самим.

Лекция 6

РИМСКИЙ КЛУБ И ЕГО РОЛЬ В ИССЛЕДОВАНИИ ПРОБЛЕМАТИКИ БУДУЩЕГО

В 1971 г. вышла книга, которой было суждено сыграть особую роль в эволюции футурологии на протяжении 70-х гг., явиться как бы первым межевым знаком между современным и предыдущим этапом этой эволюции. Поначалу она, в отличие от книги Тоффлера, прошла незамеченной. Книга называлась “Мировая динамика” (русский перевод 1979). Автор ее — Дж. Форрестер, специалист по теории управления, профессор Массачусетского технологического института (США) — был известен своими книгами “Индустриальная динамика: основы кибернетики предприятия” (1961, рус. пер. 1971) и “Динамика развития города” (1969, рус. пер. 1974), по общему мнению, никакого отношения к футурологии не имевшими. Третья книга Форрестера имела предысторию, без которой трудно понять ее сложную судьбу: она была написана в связи с деятельностью так называемого Римского клуба.

Римский клуб, получивший название по месту своей штаб-квартиры, был создан в 1968 г. по инициативе А. Печчеи, итальянского промышленника, члена правления фирм “Оливетти” и “Фиат”, председателя Комитета Атлантической экономической кооперации (одной из экономических организаций НАТО). Печчеи пригласил около полусотни видных ученых, бизнесменов и общественных деятелей Запада (впоследствии их число было увеличено) регулярно собираться для обсуждения проблем, поднятых экологической и технологической “волной”. Члены клуба объехали столицы многих стран мира, стремясь обратить внимание правительств и общественности — прежде всего ученых — на серьезность этих проблем. Кроме того, клуб располагал достаточными средствами (через поддерживающие его фирмы), чтобы заказать специальные научные исследования по данной проблематике.

В июле 1970 г. на заседании клуба был обсужден очередной доклад, на этот раз — профессора Форрестера о его опыте моделирования социальных систем. Доклад произвел большое впечатление и был развернут в монографию, а группе молодых коллег Форрестера во главе с Д. Медоузом заказали исследование проекта по “глобальному моделированию” (в развитие положений Форрестера) с использованием ЭВМ.

Спустя год монография вышла в свет, исследование было завершено, и журнальный отчет о нем опубликован. Однако информация Форрестера и Медоуза на первых порах осталась попросту непонятой. Потребовалось около года, пока вышла книга группы Медоуза “Пределы роста” (рус. пер. 1971) и пока, наконец, до общественности дошло, что выводы Форрестера — Медоуза сенсационны, что по сравнению с ними апокалипсические сентенции Тоффлера—сущая идиллия. Вот тогда-то, в конце 1972 г., взорвалась еще одна “футурологическая бомба”.

Между тем Форрестер с самого начала говорил об очень серьезных вещах. Он предложил вычленить из сложного комплекса глобальных социально-экономических процессов несколько решающих для судеб человечества, а затем “проиграть” их взаимодействие на кибернетической модели с помощью ЭВМ совершенно так, как уже “проигрываются” противоречивые технологические процессы при определении оптимального режима работы какого-нибудь предприятия.

В качестве ключевых процессов в исследовании Форрестера—Медоуза были избраны рост мирового народонаселения, рост промышленного производства и производства продовольствия, уменьшение минеральных ресурсов и рост загрязнения природной среды. Моделирование с помощью ЭВМ показало, что при существующих темпах роста населения мира (свыше 2% в год, с удвоением за 33 года) и промышленного производства (в 60-х гг. 5—7% в год с удвоением примерно за 10—14 лет) на протяжении первых же десятилетий XXI в. минеральные ресурсы окажутся исчерпанными, рост производства прекратится, а загрязнение природной среды станет необратимым.

Чтобы избежать такой катастрофы, создать “глобальное равновесие”, авторы рекомендовали резко сократить темпы роста населения и промышленного производства, сведя их к уровню простого воспроизводства людей и машин по принципу: новое — только взамен выбывающего старого (концепция “нулевого роста”).

С этих позиций уровень жизни, приближенно выражаемый величиной валового национального продукта на душу населения, не годился для обобщающего показателя. Форрестер предложил другой — “качество жизни”, который к тому времени давно уже служил предметом дискуссий, а сам Форрестер трактовал его как интегральный показатель плотности (скученности) населения, уровня промышленного и сельскохозяйственного производства, обеспеченности минеральными ресурсами и загрязненности природной среды. Не менее важными для “качества жизни” признавались масштабы стрессовых ситуаций на работе и в быту, а также качество охраны здоровья. Наконец, высказывалось предположение, что в современных условиях уровень и качество жизни находятся в обратной зависимости по отношению один к другому: чем выше уровень жизни, связанный с темпами роста промышленного производства, тем быстрее истощаются минеральные ресурсы, быстрее загрязняется природная среда, выше скученность населения, хуже состояние здоровья людей, больше стрессовых ситуаций, т.е., в понимании автора, ниже становится качество жизни.

Позднее этот тезис подлил масла в огонь дискуссии по поводу содержания понятий “уровень”, “стандарт”, “качество”, “стиль” и “образ жизни”, разгоревшейся не Западе в середине 70-х гг. Но на первых порах он также остался незамеченным.

Сенсационной в концепции Форрестера — Медоуза стала не их трактовка качества жизни и даже не угроза глобальной катастрофы, а то, что в данном случае авторы апеллировали к авторитету не человеческого, но электронного мозга компьютера. И компьютер дал сигнал: впереди — катастрофа. Это-то и вызвало бурю полемики (продолжающейся, кстати, и до сих пор).

Встал вопрос, имеют ли право Медоуз и его сотрудники выступать от имени “всеведущего” компьютера и разыгрывать роль новоявленного “бога из машины” в стиле древнегреческих трагедий? Ведь ЭВМ работают по заданной программе, а программу задают люди. Правильно ли составлена программа и достаточно ли основательны теоретико-методологические принципы ее построения? Первый же развернутый ответ на эти вопросы гласил: нет.

В журнале “Фючерс” (1973, № 1 и 2) появилась серия статей, подготовленных сотрудниками группы по изучению политики в отношении науки во главе с Г. Коулом и К. Фримэном (Сассекский университет, Великобритания). В том же году статьи были опубликованы сразу несколькими издательствами в виде отдельных сборников. Серия открывалась статьей “Мальтус с компьютером”. Далее во всех статьях Форрестера и Медоуза упрекали за попытку оживить неомальтузианство. Конкретно им предъявлялись обвинения:

— в порочности глобального подхода, не учитывающего существенных различий между отдельными странами, особенно между развитыми и развивающимися (процессы роста населения и промышленного производства, истощения минеральных ресурсов и загрязнения природной среды в разных странах идут по-разному);

— в ошибочности программ, заложенных в ЭВМ, поскольку они опирались на экстраполяцию тенденций, свойственных 60-м гг. (в 70-х гг. эти тенденции, как известно, начали меняться, а в 80—90-х гг. изменились еще радикальнее);

— в односторонности использования инструментария современной прогностики: было проведено преимущественно поисковое прогнозирование — продолжение в будущее наблюдаемых тенденций при абстрагировании от возможных решений, действия на основе которых способны радикально видоизменить эти тенденции; не получило развития нормативное прогнозирование — установление возможных путей достижения оптимального состояния процесса на основе заранее определенных социальных идеалов, норм, целей.

Последнее обвинение выглядело особенно тяжким, поскольку речь шла о соответствии сделанного прогноза требованиям современного прогнозирования социальных процессов, которое ориентировано не просто на предсказание, а на содействие оптимизации решений путем сопоставления данных поиска и норматива.

В том же номере “Фючерс” трибуна для ответа на критику была предоставлена авторам “Пределов роста”. Медоуз и его сотрудники признали “некоторое несовершенство” своих моделей, но настаивали на правомерности использования их, пока не будут разработаны более совершенные. Они признавали односторонность своего подхода, но указывали, что при известных условиях и соответствующих оговорках глобальный подход вполне допустим и что в их книге имеются элементы и нормативного подхода.

С тех пор и по сей день оба подхода, как два знамени, обозначают две главные противоборствующие силы футурологии на современном этапе ее эволюции.

Главное же в том, что Медоуз и его коллеги обвиняли своих оппонентов в негативном подходе, поскольку те не предлагали позитивной альтернативы. В особенности они возмущались тем, что их критики обрушились на две первые, предварительные части задуманной работы (на “Мировую динамику” и “Пределы роста”), не дождавшись двух последних, заключительных частей — коллективной монографии тех же авторов “Навстречу глобальному равновесию” (вышла за месяц до появления уже подготовленного к тому времени номера “Фючерс” с серией критических статей) и подробного отчета об исследовании в целом под заглавием “Динамика роста в ограниченном мире” (1974).

Но эти обвинения уже не представляли особого интереса. К весне 1973 г. в разработку поисковых и нормативных моделей — альтернатив моделям Форрестера-Медоуза — включилось свыше десятка значительных исследовательских групп и ряд отдельных ученых. Число работ по этой проблематике стало расти, как снежный ком. “Бум прогнозов” начала и середины 60-х гг. сменился после “распутицы” конца 60-х — начала 70-х гг. “бумом глобальных моделей” середины 70-х гг.

В 1974 г. появилась следующая значительная работа того же ряда — второй доклад Римскому клубу, книга М. Месаровича (США) и Э. Пестеля (ФРГ) “Человечество на поворотном пункте”. Ее авторы попытались преодолеть недочеты своих предшественников. Процесс моделирования был намного усложнен, главным образом за счет расширения имитационного и игрового инструментария. Чрезвычайно усилился нормативный аспект исследования. В центре внимания авторов оказалась разработка альтернативных нормативно-прогнозных сценариев разрешения назревающих проблем. Одна группа таких сценариев касается различных вариантов помощи развивающимся странам со стороны развитых, имея в виду ликвидацию растущего пока что разрыва между их промышленными потенциалами. Другая группа касается различных вариантов урегулирования отношений между странами — производителями и потребителями нефти. Третья — различных вариантов решения мировой продовольственной проблемы.

В отличие от Форрестера-Медоуза с их указанием на угрозу глобальной катастрофы и рекомендацией скорейшего перехода к “нулевому росту” общий вывод работы Месаровича-Пестеля таков: при сохранении существующих тенденций катастрофа ожидается прежде всего в ближайшие десятилетия в регионах, охватывающих развивающиеся страны мира; позднее она скажется и на развитых странах, которые и без того будут испытывать растущие трудности. Рекомендации: возможно скорее перейти не к “нулевому”, а к “органическому росту”, дифференцировав темпы роста в зависимости от уровня развития страны с увеличением помощи развивающимся странам и с упором на форсирование решения мировой продовольственной и нефтяной проблемы.

Авторы, как и их предшественники, исходили из незыблемости существующего строя. Утопичность их надежд на решение социальных проблем, стоящих перед человечеством при сохранении существующего положения вещей, очевидна. Не удивительно, что книга подверглась на Западе не менее жесткой критике, чем работы Форрестера-Медоуза.

В 1976 г. появились третий и четвертый доклады Римскому клубу — книги исследовательских групп под руководством Я. Тинбергена (Нидерланды) “Обновление международного экономического порядка” и Д. Габора (Великобритания) “За пределами века расточительства”.

Первая книга, по существу, имеет в виду перестройку экономических отношений между развитыми и развивающимися странами мира. Общий вывод работы: при существующих тенденциях в ближайшие десятилетия разрыв между развитыми и развивающимися странами возрастет до катастрофических масштабов с угрозой полного развала экономики последних, гибели сотен миллионов людей от голодной смерти и с серьезными осложнениями международных отношений в целом. Рекомендации: существенно увеличить финансовую и продовольственную помощь развивающимся странам по линиям субсидий, займов и торговли с целью форсировать индустриализацию этих стран и оптимизировать их экономику на основе торможения гонки вооружений.

Вторая книга посвящена, в основном, проблемам и перспективам истощения минеральных ресурсов мира. Вывод: продолжение в будущем наблюдаемых тенденций неизбежно приведет к крушению существующего мирового топливно-энергетического и материально-сырьевого баланса. Рекомендации: оптимизация того и другого баланса путем максимально-возможного увеличения в них удельного веса возобновляемых ресурсов (как энергетических, так и материальных) при строжайшей экономии, распространении замкнутых циклов производства, многократном использовании вторичного сырья и т.д.

Как видим, дальнейшая разработка перспективных глобальных проблем идет по линии сужения и углубления исследований с целью получить более конкретные и содержательные рекомендации.

В 1977— 1978 гг. вышел пятый доклад Римскому клубу — два тома исследовательской группы под руководством Э. Ласло (США) “Цели человечества”. Как явствует из самого названия, внимание авторов сосредоточено здесь почти целиком на нормативной стороне прогнозирования. Первый том состоит из трех частей. В первой рассматриваются региональные аспекты целеполагания по восьми крупнейшим регионам мира. Заслуживает внимания то, что по каждой группе стран руководители исследования стремились привлечь специалистов данного региона, в том числе из Советского Союза и ряда других социалистических стран. Отдельно рассматриваются цели крупнейших международных организаций, многонациональных корпораций и главнейших мировых церквей. Вторая часть посвящена проблемному целеполаганию в области международной безопасности, продовольствия, энергетики и минеральных ресурсов, общего глобального развития. Особое внимание уделяется разрыву между целями различного профиля и уровня. В третьей части развертывается призыв “совершить революцию в деле установления всемирной солидарности для достижения научно установленных глобальных целей”. Это, пожалуй, наиболее слабая сторона работы, так как утопичность призывов к “всемирной солидарности” без серьезных социально-политических преобразований не вызывает сомнений. Второй том посвящен детальному изложению хода исследования.

Шестой доклад Римскому клубу — книга “Нет пределов обучению” (1979), подготовленная авторской группой в составе: Дж. Боткин (США), М. Эльманджра (Марокко) и М. Малица (Румыния) — посвящен перспективным проблемам народного образования, способного, по мнению авторов, значительно сократить разрыв в уровне культуры людей различных социальных групп, стран и регионов мира. Авторы считают, что существующая система народного образования, если говорить о глобальных масштабах, стала анахроничной, неспособной содействовать решению труднейших задач, вставших перед человечеством, и прежде всего — способствовать ускоренному прогрессу экономики и культуры освободившихся стран. Они рекомендуют коренным образом реформировать систему народного образования, ориентируя ее на актуальные современные проблемы человечества, на понимание общеглобального характера этих проблем и вместе с тем серьезно совершенствуя процесс обучения путем внедрения новых, более прогрессивных методов.

Седьмой доклад — монография “Диалог о богатстве и благосостоянии” (1980), подготовленная с помощью исследовательской группы итальянским экономистом О. Джиарини — представляет собой попытку создать новую теорию политической экономии с полной ревизией всех предшествующих экономических учений, включая марксистское. В основе концепции автора лежит тезис о том, что при развитии экономики и культуры человечеству приходится считаться не только с “наследством” — особенностями общественного производства, но и с “приданым” — масштабом и характером невозобновимых природных ресурсов. Отсюда он делает вывод, что дальнейшее развитие экономики без учета экологических последствий чревато катастрофой, и рекомендует объединить политическую экономию и социальную экологию в единую научную дисциплину, научиться принимать в расчет не только финансовую сторону производства, но и природные ресурсы, часто не поддающиеся финансовым оценкам.

На протяжении ряда последующих лет доклады Римскому клубу появлялись почти ежегодно, причем проблематика глобального моделирования разрабатывается многими исследовательскими группами, в том числе и не связанными непосредственно с Римским клубом. С детально разработанными моделями выступили исследовательские группы под руководством И. Кайя (Япония), А. Эрреры (Аргентина), Г. Линнемана (Нидерланды), В. Леонтьева (ООН), А. Габю (Швейцария), П. Робертса (Великобритания) и др. С 1972 г. функционирует Международный институт прикладного системного анализа в Лаксенбурге (Австрия), значительная часть проблематики которого непосредственно связана с вопросами глобального, регионального и проблемного моделирования. В число членов — учредителей этого института наряду с США, ФРГ, Англией, Францией, Италией, Канадой вошли СССР, ГДР, Болгария, Польша, Чехословакия, Венгрия. Аналогичные институты были созданы в ряде стран мира, в том числе и в Советском Союзе.

Лекция 7

СОВРЕМЕННЫЙ ЭТАП РАЗВИТИЯ
ИССЛЕДОВАНИЙ БУДУЩЕГО. ГЛОБАЛИСТИКА
И АЛЬТЕРНАТИВИСТИКА

Набор глобальных проблем современности — первоначально у разных авторов весьма различный — постепенно отстоялся и свелся примерно к десятку-полутора общепризнанных, с самыми несущественными вариациями.

Ключевой проблемой, от которой зависело решение всех остальных, большинство авторов считало гонку вооружений. В 70-х годах еще не до конца ясна была степень ее экономической тяжести для мирового хозяйства. Лишь позднее обнаружилось, что эта непомерная тяжесть буквально раздавила экономически более слабого участника гонки — “мировую социалистическую систему”. Но и более сильному сопернику — “мировой капиталистической системе” — тоже приходилось выбиваться из сил. В 50-х годах общая стоимость гонки вооружений оценивалась примерно сотней мил-60лиардов долларов, в 80-х она приблизилась к триллиону. Такие астрономические величины мало что говорят неспециалисту. Понятнее будет сказать, что при подобных расходах на прочие насущные нужды оставались жалкие центы, а уж о необходимых ассигнованиях на сколько-нибудь эффективное решение любой из глобальных проблем вообще не могло быть и речи. Кроме того, в условиях военно-политического противостояния двух мировых империй (если называть вещи своими именами) вообще не было и быть не могло никакого глобального подхода к решению каких бы то ни было проблем — одни пустые разговоры.

Между тем, гонка вооружений год от года расширяла масштабы и набирала темпы роста. Триллион долларов в год — это, по меньшей мере, пятая-шестая часть всего совокупного общественного продукта человечества. А расходы на вооружение удваивались каждые пять лет. Становилось очевидным, что еще два-три пятилетия, и либо мировая экономика просто рухнет под тяжестью танков, истребителей и ракетоносцев, либо у одной из сторон возникнет соблазн, воспользовавшись временными преимуществами или какими-то благоприятными обстоятельствами, покончить с противником одним ударом. А это, даже в самом удачном для агрессора случае, означало гибель сотен крупных городов и сотен миллионов людей, превращение мира в подобие послевоенной Европы. Скорее же всего это означало бы гибель человечества в огне всеистребляющей ядерной войны.

Но как покончить с гонкой вооружений без капитуляции одного из гонщиков? На этот вопрос ответа не было. Точнее он более чем очевидно просматривался в многолетних бесплодных переговорах хотя бы о некотором сдерживании гонки. И это вселяло чувство безысходности по отношению не только к данной проблеме — ко всему комплексу глобальных проблем.

Следующей по значимости в большинстве концепций глобальных проблем современности шла проблема преодоления или хотя бы минимизации растущего разрыва в уровне развития развитых и развивающихся стран. Этот разрыв, который первоначально (после начала крушения мировой колониальной системы) выражался формулой “в несколько раз”, позднее стал выражаться формулой “в десятки раз”, т.е., при существующих условиях, безнадежно и навсегда.

Серьезность этой проблемы заключалась не только в относительном росте масштабов разрыва, хотя и одного этого фактора было бы достаточно для опаснейшего роста напряженности в международных отношениях при любом уровне благосостояния развивающихся стран. Что толку, если вам удалось отремонтировать свой старый велосипед, когда вы видите, что богатый сосед пересаживается из “Фиата” в роскошный “Роллс-Ройс”? Да вы его в порошок сотрете при первой возможности! Но главное в том, что масштабы страданий подавляющего большинства населения развивающихся стран поражали воображение и 30—40 лет назад: треть населения не получает полноценного питания, т.е. годами ведет полуголодное существование, в том числе треть от этой трети жестоко голодает, фактически медленно вымирает от мучительной голодной смерти; половина не имеет медицинского обслуживания и доступа к источникам чистой воды, т.е. обречена на массовые эпидемии, и т.д. А население быстро растет, а иностранная помощь не беспредельна. И не нужно было большого воображения, чтобы представить себе, как будет обстоять дело в обозримом будущем ближайших десятилетий. Поскольку же существенно увеличить ассигнования на помощь развивающимся странам не представлялось никакой возможности — ясно, что чувство безысходности не оставляло и при рассмотрении данной проблемы.

Третий комплекс глобальных проблем связан с жизненными ресурсами человечества, среди которых на первый план выдвигается продовольственная проблема. Эта проблема начала обостряться в развивающихся странах мира еще в 50-х годах, когда широкое внедрение достижений современного здравоохранения, начиная с элементарных понятий санитарии и гигиены и кончая эффективными лекарствами, вообще медицинским обслуживанием, резко снизило в Азии, Африке, Латинской Америке смертность вообще и детскую в особенности, что привело к быстрому росту голодных ртов и растущей же нехватке для них продовольствия. Во многих развивающихся странах — например, в Индии — стала быстро расти зависимость от иностранной продовольственной помощи. Сначала за счет продовольственных посылок из США питался каждый шестнадцатый индус, затем каждый пятнадцатый, десятый, восьмой. Население страны росло, и трагический конец был не за горами, потому что даже США не в состоянии кормить такое количество голодающих. Но в 60-х годах наука сотворила очередное чудо. Произошла “зеленая революция”: ученые вывели и распространили сорта сельскохозяйственных культур, дающие впятеро-вшестеро большие урожаи. С надвигающимся голодом в большинстве развивающихся стран было покончено, хотя, как уже говорилось, каждый третий там не получал (и не получает) полноценного питания, а сотни миллионов по-прежнему хронически голодают.

С тех пор население развивающихся стран более чем удвоилось и в перспективе ближайших десятилетий наверняка еще раз удвоится. А второго “чуда” от науки ожидать не приходится. Как говорится, дай Бог, если хоть немного, но стабильно будет наращиваться урожайность там, где она еще не достигла передовых мировых стандартов. Снова растет зависимость развивающихся стран (особенно в Африке) от иностранной продовольственной помощи. Снова маячит призрак катастрофического голода в развивающихся странах.

Сравнительно менее остры проблемы, связанные с другими жизненными ресурсами человечества — с топливом и сырьевыми материалами, а также с транспортным балансом и мировой торговлей, без чего невозможна реализация ресурсов. Но и они достаточно тревожны, о чем можно судить по панике, которая возникает всякий раз, когда происходит сбой в снабжении нефтью, газом, углем достаточно крупных регионов мира, а также по периодическому ажиотажу на дефиците других минеральных ресурсов. Что касается транспортных проблем, то достаточно одного примера: счет погибшим в одних только автокатастрофах пошел в мировых масштабах на сотни тысяч, а серьезно травмированным и увечным — на миллион с лишним ежегодно. Между тем, пока что катается в автомашинах меньше четверти мирового народонаселения. Остальные три четверти (кстати, наименее дисциплинированные на автодорогах) завидуют счастливцам черной завистью и стремятся во чтобы то ни стало обзавестись собственной машиной. Можно себе представить, сколько миллионов станут ежегодно разъезжать по кладбищам и больницам, когда исполнится эта мечта! Наконец, в мировой торговле “ножницы” между естественно складывающимися на рынке низкими ценами на сельскохозяйственную продукцию развивающихся стран и высокими ценами на промышленную продукцию стран развитых привели к безнадежным триллионным долгам первых последним. Выплатить эти долги физически невозможно, так что фактически растет дань развитых стран развивающимся. Но ведь развитые страны никто не завоевывал, чтобы облагать данью. Рано или поздно игра в “торговлю” окончится и тогда опять в поле зрения начнет маячить глобальная катастрофа.

Зато к числу наиболее острых принадлежит экологическая проблема. В развитых странах мира ее более или менее успешно пытаются решать, да и то далеко не везде и не во всем это удается. Но в развивающихся странах воздушное, водное, ландшафтно-почвенное, радиационное, тепловое, шумовое, “мусорное” (твердые отходы) и химикатное (нитраты и пр.) загрязнение окружающей среды идет нарастающими темпами и масштабами и борьба с ним ведется преимущественно ставшим уже привычным пустословием. В особенно плачевном состоянии находятся страны с тоталитарным режимом, поскольку социально безответственные правительства ведут себя по отношению к природе просто как стервятники. Все рекорды в данном отношении побил Советский Союз и постсоветская Россия, где правящая клика довела природную среду до прямо-таки тотально бедственного состояния, и слово “Чернобыль” сделалось символическим обозначением надвигающейся экологической катастрофы не только по части радиационного загрязнения окружающей среды. В общем, год за годом человечество неуклонно приближается к краю пропасти, за которым загрязнение природы становится необратимым, т.е. гибельным для людей. По подсчетам специалистов, до этой роковой черты остаются считанные десятилетия — разное число десятилетий у разных авторов, но именно десятилетий, а не веков.

Менее нагляден катастрофический характер демографической проблемы, но не менее серьезен. Ясно, что народонаселение Земли не может удваиваться каждые полвека, как это только что произошло в 1950—2000 гг. И чем больше миллиардов, тем тяжелее “перегрузка” земной поверхности представителями одной из разновидности фауны и тем кошмарнее крах, когда сельди перестанут помещаться в бочке, тем больше тяжких жертв потребуется для того, чтобы восстановить демографический и экологический баланс. Точно так же не может без 64конца идти процесс выморочности — депопуляции там, где он уже начался. Рано или поздно депопуляция приведет к полной выморочности соответствующей популяции. И сознание этого ускорит агонию.

Проблемы гонки вооружений Третьего мира, жизненных ресурсов, экологии и демографии обязательно входят в перечень глобальных проблем современности практически у всех авторов. Остальные 5—7 проблем встречаются не у всех, так как большей частью входят в одну из только что перечисленных. Но от этого серьезность отнюдь не уступает последним. Это относится, в частности, к проблеме расселения (урбанизации) — скучиванию огромных масс населения в крупных и сверхкрупных городах, при обвальной деградации села, что влечет за собой далеко идущие гибельные последствия и для природы, и для народонаселения, к проблеме культуры, точнее — воинствующего бескультурья, выступающего под знаменем “контркультуры”, со столь же гибельными последствиями для общества, к проблеме здравоохранения, в рамках которой ставится вопрос о растущей угрозе генофонду рода гомо сапиенс, т.е. об уменьшающихся шансах на выживание самой этой разновидности земной фауны, к проблеме антиобщественных явлений, начиная с наркотиков (включая алкоголь) и кончая преступностью, грозящих покончить с человечеством, подобно гонке вооружений, только здесь противостоят друг другу не государства, а паразитирующие на обществе мафиозные структуры и их жертвы, мы с вами, к проблеме эффективности международных организаций — точнее, к проблеме их неэффективности, что, пожалуй, наиболее трагично в представленном перечне, поскольку никаких глобальных проблем без подобных организаций заведомо не решить, а с такими, каковы есть, — тем более.

Некоторые авторы добавляют в перечень глобальных проблем современности проблемы освоения Мирового океана и космоса, а также проблемы науки и научно-технического, прогресса, без которых браться за решение глобальных проблем заведомо бесполезно. Однако, на наш взгляд, такого рода проблемы органически входят в вышеперечисленные, причем их ряд может быть значительно продолжен. С другой стороны, ряд авторов (включая автора этих строк) выдвигают на первый план в качестве суперключевой проблему социально-политических изменений глобального масштаба, не без оснований полагая, что при существующем положении вещей ситуация будет ухудшаться вопреки любым конструктивным предложениям и благим пожеланиям. Но другие авторы считают такую проблему само собой разумеющимся условием решения остальных и опасаются, что выдвижение ее в качестве ключевой приостановит решение прочих в ожидании указанных изменений.

Здесь было бы вряд ли целесообразно останавливаться на глобальных проблемах современности более детально. На этот счет существует огромная литература, и хотя тема далеко не исчерпана, мало того, с годами отнюдь не увядает (скорее наоборот) в задачу настоящей работы не входит еще одна трактовка глобалистики. Хотелось бы остановиться лишь на трех замечаниях принципиального характера.

Во-первых, все перечисленные глобальные проблемы, если задуматься над ними как следует, поражают своей безысходностью, практической неразрешимостью — по крайней мере, при существующем положении вещей, — и если что доказывают, то неизбежность глобальной катастрофы не позднее XXI века, возможно даже первой половины последнего. Разум человеческий не может смириться с подобной перспективой — подобно тому, как обыденное сознание не может смириться с необходимостью смертности человека ради жизнеспособности человечества — и это изначально придает глобалистике тупиковый характер.

Заметим, что со времени рождения в начале 70-х гг. глобалистики прошло 30 лет. За это время в мире произошли колоссальные социально-политические изменения. Капитулировал и развалился Советский Союз. Исчезла с карты земного шара “мировая социалистическая система”. Прекратилась гонка вооружений, хотя расходы на вооружение почти во всех странах мира все еще очень велики. В развитых странах научились сдерживать растущее загрязнение окружающей среды, хотя благополучие в этом отношении даже там, не говоря уже о слаборазвитых странах (включая Россию), все еще очень далеко. Темпы роста населения почти повсюду в мире начинают снижаться, и, наверное, ко второй половине XXI века этот катастрофический процесс приостановится сам собой. Но инерция все еще сильна, и к 2020 г. нам, можно сказать, гарантированы 8 млрд. 66человек на Земле вместо 6 млрд. в 2000 г. А к 2050 г. — по меньшей мере 10, если не больше, так что проблема роста народонаселения все еще остается достаточно острой. С другой стороны, депопуляция (превышение смертности над рождаемостью) в разных странах только начинает развертываться в полную меру, и проблема грядущего физического вырождения многих народов мира еще не осознана как следует.

И при всем том масштабность, острота, катастрофичность глобальных проблем современности остаются такими же, как и 30 лет назад. Число частично и полностью безработных в слаборазвитых странах постепенно приближается к миллиарду, а ведь эти люди, в отличие от своих таких же безработных отцов и дедов, получили, по меньшей мере, начальное образование, знают о том, что на планете существует более привлекательная жизнь, безуспешно рвутся в богатые страны мира. Зреет социальный взрыв огромной мощности. Есть все для такого взрыва. Это — тоталитарные, изуверские и мафиозные структуры, в руки которых год за годом “плывет” оружие массового поражения — ядерное, химическое, бактериологическое. Как только “доплывет” — начнется Четвертая мировая война (считая Третьей “холодную войну” 1946—89 гг.). Да и вся вышеочерченная номенклатура глобальных проблем не претерпела за прошедшие 30 лет никаких существенных изменений. Так что глобалистика была и остается актуальной поныне.

Во-вторых, мировая общественность так и не осознала до конца серьезность глобальных проблем современности. Мало того, решительно отторгла эти проблемы по причине явной психологической усталости от бесконечного нагнетания ужасов надвигающейся глобальной катастрофы. Это оказалось похожим на прогнозы грядущих землетрясений в Калифорнии или Японии. Ну, надвигаются и надвигаются — может быть, действительно гибельные. Но не бежать же из-за этого из Токио и Сан-Франциско! Мало кому приходит в голову принципиальная разница между землетрясением и глобальной проблемой: первое можно в лучшем случае предвидеть (предсказать) и приспособиться к предсказанному, второе можно преодолеть системой целенаправленных действий на основе решений с учетом предсказанного. Существенная разница!

Типичным в этом смысле было письмо одного читателя (точнее, писателя), опубликованное в московской “Независимой газете”. Автор знать не хочет разницы между прогнозами — предсказаниями политиков или публицистов и научными прогнозными разработками. “Все врут календари”, — ворчит потомок Фамусова. Огульно охаяв прогнозирование во всех его разновидностях, автор поясняет причину своего недовольства: “предсказательский бум” — это “игра на и без того натянутых нервах”. Пусть завтра человечество погибнет, но сегодня оставьте меня в покое! Удивительно все-таки устроена психология человека: он с удовольствием смотрит на экране разные ужасы или читает о них в детективах, приятно щекоча себе нервы, но, как страус, прячет голову в песок, когда ему говорят о надвигающейся катастрофе, в которой его собственная судьба и уж наверняка судьба его детей и внуков может оказаться ужаснее любого фильма ужасов. И эта тотальная социальная апатия накрывает глобалистику словно могильным курганом.

Наконец, в-третьих, вселенская апатия убаюкивает правительства, и те все, без единого исключения, встают перед глобалистикой в позу кролика перед удавом. Вот уж, поистине, по пословице: дитя (народ) не плачет — мать (правительство) не разумеет. Правда, поначалу правительства едва ли не всех ведущих держав мира очень испугались. В 1972 г., после первых же сообщений о сенсационных выводах Форрестера, в замке Лаксенбург под Веной был спешно создан Международный институт прикладного системного анализа для проверки степени серьезности обнаруженной опасности. В институте — редкий случай для того времени — мирно сели рядом специалисты из США и СССР, их союзников с той и другой стороны. Несколько институтов того же профиля появилось и в отдельных странах — в Москве даже два, если не три: собственно для СССР и для СЭВа. Но вскоре выяснилось, что если катастрофа и грозит, то не через годы, а скорее через десятилетия. Между тем, если правительства мира отличаются разной степенью ответственности перед своими избирателями — то перед детьми и внуками своих избирателей, перед человечеством XXI в. все они без малейшего исключения полностью безответственны.

И это еще больше укрепляет чувство безысходности, обреченности человечества перед лицом глобальных проблем современности. Да, с позиций глобалистики, ввиду пассивности мировой общественности и бездействия правительств ведущих держав мира, глобальная катастрофа неизбежна. Но, может быть, выход мыслимо найти за рамками глобалистики?

И выход, действительно, был найден на совсем ином направлении междисциплинарных исследований. Ко второй половине 70-х годов, когда кризис глобалистики — всего лишь на третьем-четвертом году со дня рождения! — стал проявляться достаточно отчетливо, на нее пошли в атаку оппоненты из двух диаметрально противоположных лагерей.

Первый лагерь составляли носители мажорных футурологических традиций 50—60-х годов, когда вера в научно-технический прогресс была еще непоколебима, будущее рисовалось в розовом свете, а все возникающие проблемы казались легко разрешимыми с помощью все той же науки и техники. Наиболее ярким представителем этого течения общественной мысли стал уже упоминавшийся нами Герман Кан, который отнюдь не смирился с тем, что его футурологический бестселлер “Год 2000” поблек в ослепительном взрыве “Футурошока” и первых докладов Римскому клубу, и до самой своей смерти в 1983 г. (он умер за год до Аурелио Печчеи) продолжал год за годом выпускать книги, где доказывал, что, несмотря на временные трудности, все идет к лучшему в этом лучшем из миров, что в XXI в. наука и техника поднимут человечество на недосягаемые ныне высоты.

Своих идейных противников в Римском клубе и идеологически примыкавших к нему течениях Герман Кан и его единомышленники, как мы уже говорили, заклеймили ярлыком “экологических пессимистов” (“экопессимистов”), чересчур выпячивающих экологическую сторону дела и не верящих во всемогущество научно-технического прогресса. В свою очередь, они тут же получили от оппонентов ярлык “технологических оптимистов” (“технооптимистов”) — идолопоклонников НТР. Борьба между “экопессимистами” и “технооптимистами” составила основное содержание истории футурологии последней четверти XX века. Она продолжается и поныне.

“Технооптимисты” обрели союзников там, где меньше всего ожидали. Воинствующий антикоммунист, злейший враг Советского Союза Герман Кан вдруг сделался самым любимым автором “Правды”. Конечно, о переводе его трудов на русский язык (кроме как “для служебного пользования”) и речи быть не могло, поскольку там СССР и “социалистический лагерь” представали в довольно неприглядном свете. Но утверждение “технооптимистов”, что все хорошо, а будет еще лучше, как нельзя лучше соответствовало идейным установкам Кремля того времени. Как раз во второй половине 70-х годов несколько сановных московских авторов из верхушки партийной номенклатуры пробили строжайший запрет касаться каких бы то ни было проблем будущего, кроме как в порядке комментариев к политической программе Коммунистической партии (хотя ее полная несостоятельность стала очевидной для всех еще за десятилетие до этого), либо в порядке “критики буржуазной футурологии”. С 1976 г. в советской прессе стали появляться статьи по проблемам глобалистики — запоздалая реакция на первые доклады Римскому клубу, а с конца 70-х годов плотину запрета словно прорвало: за какие-нибудь 5—7 лет по данной проблематике появилось свыше двух десятков монографий и сотни научных статей, тысячи публицистических — все до единой в единственно разрешенном “технооптимистическом” ключе, хотя ряд авторов более или менее эзоповым языком пытались показать серьезность глобальной проблемной ситуации.

Фонтан советской глобалистической футурологии пустил в 1985 г. последнюю струю коллективным трудом “Марксистско-ленинская концепция глобальных проблем современности”, после чего вскорости иссяк: во времена горбачевской перестройки стало не до глобалистики. По иронии судьбы мы вновь — в который уже раз! — опоздали на целую эпоху. До этого (и отнюдь не впервые) мы точно так же опоздали с признанием научно-технической революции. Мы открещивались от нее, как от дьявола, почти все 50-е и 60-е годы, когда мир восторгался ею. И только в 1968 г., когда весь мир, в свою очередь, в ужасе отшатнулся от НТР с ее атомными грибами и разрушением окружающей среды, провозгласили необходимость “соединения НТР с преимуществами социализма” (после чего, как водится, хлынул поток из сотен книг и диссертаций, тысяч статей “об НТР”). А в 1985 г., когда мы только-только ввязались в драку “технооптимистов” и “экопессимистов” (на стороне первых, разумеется), эта драка в глазах мирового общественного мнения давно уже отошла на задний план перед появлением другого лагеря оппонентов “экопессимистов” — провозвестников “альтернативной цивилизации”.

Разум человеческий никогда и ни при каких обстоятельствах не может смириться с неизбежностью какой бы то ни было катастрофы — тем более глобальной. Так уж устроен разум человеческий. Правда, разные обладатели упомянутого достоинства по-разному реагируют на надвигающуюся опасность. Одни предпочитают Надежду — например, на знаменитое русское “авось пронесет!”. Другие обращаются к Вере — в бога или в научно-технический прогресс, в данном случае безразлично. Подавляющее большинство целиком отдается Любви, скажем, к своим ближним, во всяком случае замыкаясь в личных делах и знать ничего не желая о судьбах человечества. Ну, а некоторым общества трех сестер недостаточно, они взывают к матери — Софии-Мудрости. И та вразумляет, наставляет на путь истинный. Например, указывает на возможность спасения от надвигающейся катастрофы переходом от зашедшей в гибельный тупик существующей мировой цивилизации к цивилизации качественно иной, альтернативной, способной успешно преодолеть трудности, связанные с глобальными проблемами современности.

Первые, сравнительно робкие голоса “софийской” тональности зазвучали еще в первой половине 70-х годов — в самом апогее триумфа глобалистики. С каждым годом они слышались громче и громче, а примерно с 1978—1979 гг., в свою очередь, выплеснулись десятками книг, сотнями статей. Уже в 1978 г. библиография по альтернативистике, приложенная к книге Марка Сатина “Политика новой эры: спасая себя и общество”, насчитывала 250 названий, плюс 20 произведений, так сказать, предтеч альтернативистики в одних только США 1847— 1967 гг. С тех пор счет пошел на сотни одних только первоклассных научных трудов на английском языке, не говоря уже о литературе на других языках и о тысячах, десятках тысяч брошюр, статей, докладов.

Мы и в данном случае верны себе — отстаем позорнейшим образом. Лишь с 1990 г. стали появляться первые работы по альтернативистике. Одним из первых появился препринт В.Г. Буданова “Альтернатива общественного прогресса: гомо агенс” (тиражом 50 000 экз.). Правда, автор сосредоточил внимание лишь на одном вопросе — перестройке сознания. Более широко интересующая нас проблематика освещена в работе И.М. Савельевой “Альтернативный мир: модели и идеалы” (М., 1990; работа носит преимущественно обзорный характер, давая некоторое представление о западной литературе). Заявлена в проспекте книга А.Н. Чумакова “Философия глобалистики: поиск путей выживания цивилизаций” (как видим, предполагается работа также обзорного характера). Тот же обзорный характер носит докторская диссертация Л.Н. Вдовиченко “Формирование социально-политических воззрений альтернативистов” (1990). И только статья Г.Г. Дилигенского “Конец истории или смена цивилизаций?”, подготовленная к международному семинару в Новосибирске в мае 1991 г. содержит попытку выработки собственной концепции альтернативистики. Но и то лишь в качестве реакции на нашумевшую в 1990 г. статью американского футуролога Ф. Фукуямы “Конец истории?”.

Возможно, здесь перечислены далеко не все наиболее значительные советские работы по альтернативистике. Но в количестве ли дело? Важно, что это — последние советские работы. И по альтернативистике тоже.

Каким будет старт российской альтернативистики, заявившей о своем существовании не только книгой И.В. Бестужева-Лады “Альтернативная цивилизация” (1998)? Это зависит от того, какое внимание будет уделено данной проблематике в условиях, когда, мягко говоря, не до нее: выжить бы России в ближайшие годы, а уж потом думать о выживании человечества в ближайшие десятилетия. Но “первые ласточки” уже пытаются сделать “альтернативную весну: в 90-х гг. появились серии монографий Н.Н. Моисеева (“Как далеко до завтрашнего дня...”, 1994 и 1997; “Быть или не быть человечеству?”, 1999); В.Л. Иноземцева (“За пределами экономического общества”, 1998, “Расколотая цивилизация”, 1999) и др.

Что касается их многочисленных западных коллег, то из них трудно выделить сколько-нибудь общепризнанных лидеров типа Германа Кана для “технооптимистов”, Аурелио Печчеи для “экопессимистов” или Алвина Тоффлера, которого, в известной мере, правда, можно отнести к предтечам альтернативистики. На память приходят разом несколько десятков имен одинаково первоклассных авторов, перечислять которые здесь — значит намного выйти за рамки лекции, а упомянуть лишь некоторых — значит обидеть остальных. Скажу лишь, что по сравнению с глобалистикой здесь намного выше процент сравнительно молодых (от 25 до 40 лет) авторов и еще выше — процент авторов-женщин, сильнее предрасположенных к проблематике именно альтернативистики. Что ж? Молодежь, да еще женского пола — это не так уж плохо для старта нового направления междисциплинарных исследований. Чтобы альтернативистика — в противоположность глобалистике — не выглядела совсем уж безликой, сошлемся в качестве иллюстрации на две-три выдающиеся работы, которые произвели наибольшее впечатление в ряду двадцати-тридцати столь же выдающихся из двухсот-трехсот первоклассных трудов.

Это, конечно же, Гейзел Гендерсон — “Создание альтернативных будущностей” (1978). С характерным подзаголовком: “Конец экономики” и с предисловием одного из наиболее авторитетных предтеч альтернативистики — Э. Шумахера. Основная идея труда, нашумевшего в свое время, — необходимость перехода от привычных категорий политэкономии к оптимальному сочетанию критериев экономики и экологии, к качественно иному образу жизни общества, включая полное переосмысление сущности научно-технического прогресса на благо людей. Эти идеи она развивала позднее еще в двух столь же нашумевших книгах — “Политика солнечной эпохи: альтернатива экономике” (1981) и “Парадигмы в прогрессе (Смена парадигм): жизнь за пределами экономики” (1991).

Следует назвать и Мэрилин Фергюсон — “Заговор Водолея: личные и общественные трансформации в 80-х годах” (1980). Основная идея книги: на смену эпохе Рыб, в которой мы мыкались последние две тысячи, лет, грядет такой же продолжительности эпоха Водолея, с совершенно иной системой ценностных ориентации людей, с качественно иным менталитетом и образом жизни. Первые признаки наступления новой эпохи (“заговор Водолея”) уже дают о себе знать: на смену “вертикальной” иерархии бюрократических структур приходят “горизонтальные” сети взаимодействия; на смену здравоохранению — изначальное “здравоохранение”, с минимизацией медицинского вмешательства; на смену образованию как средству повысить свой статус в обществе — непрерывное образование как процесс, как радость познания нового; на смену труду для выживания—труд как радость самореализации личности. И так далее. Прямо-таки мечты утопистов XIX в., до марксистов включительно, только шаг за шагом находящие свое воплощение в реальной жизни развитых стран мира сегодня! И следует сделать все возможное, чтобы приблизить эпоху Водолея целенаправленными усилиями.

Чтобы не создалось обманчивого впечатления, будто современная альтернативистика представлена только симпатичными американскими дамами с фамилиями, оканчивающимися на “сон”, упомянем еще две книги, вполне равноценные, на наш взгляд, предыдущим: Л. Броун (США) “Созидание устойчивого общества” (1981) — широчайшая панорама альтернативистики, и Ж. Робен (Франция) “Смена эпох” (1989) — с упором на радикальную переориентацию экономики и политики, а также на необходимость реморализации общества. Как уже говорилось, этот список нетрудно дополнить еще несколькими десятками названий работ того же качества.

Вместо того, чтобы перечислять названия, которым все равно не хватит места даже для наикратчайших аннотаций, гораздо разумнее, по нашему убеждению, задаться вопросом: почему десятки блестящих книг по альтернативистике — ничуть не менее, а в некоторых отношениях даже более интересные, чем книги Кана и Тоффлера, первые доклады Римскому клубу — не получили в мировой аудитории того же отзвука, не дали того же эффекта разорвавшейся бомбы? Виной ли тому изменение обстановки, когда на первый план в глазах читателей выходят проблемы не столько будущего, сколько настоящего — распад Советской империи, предродовые судороги рождения нового Багдадского халифата от Марокко до Индонезии, от Казани до Южной Африки, смена противостояния СССР — США противостоянием США — Зап. Европа — Япония и т.п.? Или психологическая усталость читательской аудитории от любой “литературы о будущем”, ничего, кроме неприятностей, не несущей? Или неспособность самих авторов преодолеть психологический барьер неприятия всего качественно нового, “пробиться” к читателю, “достучаться” до его ума и сердца? Или что-то еще?

Собственно, попытки найти ответы на эти вопросы и составляют суть настоящего курса лекций. Начать эти поиски, как представляется, необходимо, в свою очередь, с вопроса: что имеется общего во всех работах по альтернативистике при всех различиях между отдельными авторами? Внимательный анализ литературы обнаруживает, что таких “пунктов схождения” насчитывается ровно пять. Они же и составляют основные условия спасения от катастрофы на путях перехода к альтернативной цивилизации.

Во-первых, если не все, то подавляющее большинство авторов считают, что коль скоро то или иное состояние общества в конечном счете определяется состоянием энергетики, значит, переход к альтернативной цивилизации невозможен без восстановления на качественно новой основе серьезно нарушенного к настоящему времени глобального топливно-энергетического и зависимого от него материально-сырьевого баланса.

Во-вторых, признается столь же необходимым восстановление на качественно новой основе столь же серьезно нарушенного глобального демографического баланса, нормализация воспроизводства поколений.

В-третьих, в точности то же самое относится к катастрофически “идущему вразнос” глобальному экологическому балансу, который также подлежит восстановлению на качественно новой основе.

В-четвертых, ясно, что всего этого невозможно достичь не то, что при гонке вооружений, но даже при сохранении сегодняшнего уровня производства оружия — тем более что оно ежечасно грозит человечеству уничтожением. Следовательно, подразумевается необходимость всеобщего и полного разоружения.

Наконец, в-пятых, человечеству не выжить — даже при исполнении всех четырех вышеперечисленных условий, если не поставить во главу угла системы ценностей гуманность, т.е. самого человека, его благополучие и полноценное развитие.

Так родилась наиболее распространенная формула альтернативной цивилизации: низкоэнергетическая (в смысле экономичности потребления энергии), высокоустойчивая (в смысле восстановления глобальных балансов, на которых зиждется человечество), экологически чистая, полностью демилитаризованная и подлинно человечная.

Заметим, что за последние два десятилетия XX века в мировой футурологии не произошло никаких существенных сдвигов. Да, продолжают выходить “Доклады Римскому клубу”. В 2000 г. переведена на русский язык книга-доклад Э. Вейцзеккера, А. и Л. Ловинсов “Фактор четыре: затрат — половина, отдача — двойная (заглавие говорит само за себя). Да, почти каждый год выходит несколько интересных, иногда просто блестящих монографий по глобалистике и альтернативистике, не уступающих предыдущим ни в чем. Кроме... мировой сенсационности футурологических трактатов 50-х70-х годов XX века.

В 2000 г. в России издан фундаментальный труд “Впереди XXI век: перспективы, прогнозы, футурологи. Антология современной классической прогностики 1952—1999”. Ожидаются издания на английском, французском, немецком и итальянском языках. Антология включает в себя главы из 17 произведений, ставших в свое время мировыми сенсациями, плюс два десятка кластеров конкретных прогнозов. Она открывается именами Р. Юнгка (1952), Б. Де Жувенеля (1963), Д. Белла (1966), Г. Кана (1967), А. Тоффлера (1970), А. Печчеи(1977),а завершается именами Г. Гендерсон (1981) и Дж. Найсбитта (1990).

Если учесть, что последняя книга развивает положения предыдущей, изданной в 1982 г. — последней сенсации современной футурологии, то создается впечатление, будто “Золотой век” прогностики целиком уместился в 30-летие 1952—1982-х. Неужели последующие 20 лет историки назовут “Серебряным веком” — своего рода футурологическим декадансом, когда футурология, говоря щедринским языком, “прекратила течение свое”? Тогда чего же ожидать от следующих десятилетий? “Бронзового века”, когда интерес к прогностике мировой аудитории будет полностью утрачен? “Железного века”, когда о будущем вообще перестанут думать и писать? Или вновь заблестит заря нового “Золотого века”, новых футурологических мировых сенсаций?

Ответ на эти вопросы полностью в руках сегодняшнего студента — завтрашнего футуролога.

Хостинг от uCoz